– Поэтому, – продолжал Фульвий, – я буду держать их взаперти. Стоит им вырваться – и они, точно дикие звери, будут рыскать в полях, убивая всякого встречного. Знаешь ли ты, что выходцы и беглецы из Капуи пытались сжечь дотла Рим? Следы их злодеяния ты скоро увидишь на Форуме. Я считаю, что кампанцев нельзя впускать в столицу ни под каким видом.
Консул все же убедил Фульвия взять с послов клятву, что они вернутся не позже чем на пятый день после того, как выслушают ответ сената, и забрал их с собою. В окрестностях Рима навстречу ему вышли еще сицилийцы, и теперь Валерий казался живым образом скорби о двух погибших городах и живым укором тем, кто их погубил.
Тяжба побежденных с победителем.
Впрочем, сенат не пожелал слушать послов, прежде чем консулы не доложат о положении дел в государстве и на театрах войны. После этого доклада сенат постановил несколько сократить численность войск, уволив старых воинов, которые выслужили полный срок[70]. Консулам предложили поделить меж собою провинции, так чтобы один остался в Италии и продолжал борьбу с Ганнибалом, а другой управлял Сицилией и начальствовал над флотом. Бросили жребий, и Сицилия с флотом выпала Марцеллу, Италия – Валерию. Когда консулы метали жребий, сицилийские послы стояли подле них, с величайшею тревогою ожидая результата. Когда же результат был объявлен, они заплакали и заголосили так отчаянно, словно Сиракузы были взяты еще раз. Переодевшись в траурное платье, они пошли по домам сенаторов и везде повторяли:
– Мы не только покинем свои города, но вообще убежим из Сицилии, если туда возвращается Марцелл! Он и прежде, безо всякой нашей вины, был беспощаден и неумолим, каков же будет теперь, после того как мы на него жаловались? Уж лучше бы спалили наш остров огни Этны или проглотила морская пучина!
Об этих сетованиях вскоре заговорили повсюду – то ли из сострадания к сицилийцам, то ли из зависти к славе Марцелла, а вернее – по обеим причинам разом. Отголоски подобных разговоров слышались и в сенате: от консулов потребовали, чтобы они сами просили сенат переменить им провинции. Марцелл отвечал, что, если бы сицилийцы уже высказались, он бы на перемену не согласился, но, чтобы никто не мог утверждать, будто сицилийцам закрыл рот страх перед будущим их наместником, он согласен обменяться с товарищем, если и тот, в свою очередь, не против. Так произошел этот обмен, бесспорно предрешенный судьбою, увлекавшею Марцелла навстречу Ганнибалу. Он был первым полководцем, который после беспрерывных и самых кровавых поражений римлян выиграл битву у Ганнибала, и ему предстояло стать последним из римских вождей, который прибавил славы пунийцу своей гибелью.
Наконец сицилийцы были допущены в сенат, и глава их, вспомнив для начала Гиерона и его верность, сказал так:
– И Гиеронима, и после него Эпикида с Гиппократом сиракузяне ненавидели, в первую очередь – за измену Риму. Именно поэтому пал жертвою заговора Гиероним, поэтому готовили заговор против Гиппократа и Эпикида более семи десяти молодых людей самого знатного происхождения. Но их погубил Марцелл: он не придвинул в назначенный срок войско к Сиракузам – и все были казнены тиранами. Да и сама тирания Эпикида и Гиппократа – кто вызвал ее к жизни, если не тот же Марцелл жестоким разграблением Леон-тин? Сколько раз лучшие люди Сиракуз обращались к Марцеллу с предложением сдать город, но Марцелл непременно хотел взять его силою, а в конце концов обратился к услугам медника Сосида и испанского наемника Мерика – для того, несомненно, чтобы все-таки истребить и разграбить старейших союзников римского народа. В Сиракузах не осталось ничего, кроме городских стен и пустых домов, даже храмы и те взломаны и обворованы. Землю у нас тоже отняли, так что и трудом собственных рук мы не способны прокормить себя и наши семьи. Мы молим вас, господа сенаторы, верните владельцам хотя бы малую часть их имущества, хотя бы то, что возможно разыскать и опознать.
Марк Валерий велел послам удалиться, чтобы сенаторы обсудили их жалобу наедине, но Марцелл возразил:
– Нет, напротив, пусть слушают – я буду отвечать в их присутствии, коль скоро таковы у нас, господа сенаторы, условия войны, что победители должны защищаться от обвинений побежденных.
Послов привели обратно, и Марцелл продолжал: – Не к лицу римскому консулу, не согласно с величием его власти отвечать на обвинительные речи греков, и в действиях своих я оправдываться не намерен. Мы разберем другой вопрос: заслуживают сиракузяне своей кары или не заслуживают. Они изменили римскому народу, замкнули перед нами ворота, призвали на помощь карфагенян – как же смеют они утверждать, что страдают без вины? Вы говорите, я отвергнул помощь лучших граждан и предпочел довериться Сосиду и Мерику. Но ведь и вы все – не последние люди в Сиракузах, есть ли среди вас хоть один, кто обещал бы мне открыть ворота и впустить в город моих воинов? Низкое звание тех, кто был со мною заодно, само по себе доказывает, что я ни к кому не поворачивался спиною. Я взял Сиракузы силой лишь тогда, когда все прочие средства были исчерпаны. Что касается захваченной добычи и того, как я ею распорядился – у одних отнимая, других награждая, – я поступил по праву войны, по праву победителя и в согласии с заслугами каждого из награжденных. И сенат должен одобрить мои распоряжения, защищая не столько мои интересы, сколько интересы государства: если вы их не одобрите, господа сенаторы, то на будущее не ждите, чтобы другие полководцы исполняли свои обязанности с таким же усердием, с каким исполнил свои я. Теперь я выйду вместе с сицилийцами, а вы совещайтесь.
И Марцелл поднялся на Капитолий, а сенаторы стали высказываться один за другим, и большинство склонялось к мнению, что Марцелл обошелся с Сиракузами чересчур сурово. Осудить Марцелла открыто никто, однако ж, не осмелился, и сенат постановил: «Действия Марка Марцелла в ходе войны и после победы утвердить. В дальнейшем благополучие сиракузян будет предметом особой заботы римского сената, и Марку Валерию поручается сделать им все послабления, какие возможно будет сделать без ущерба для государства».
Двое сенаторов привели Марцелла, третий – сицилийских послов. Выслушав постановление, послы бросились к ногам Марцелла и умоляли забыть все дерзкое и обидное, что они говорили, и принять Сиракузы под особое свое покровительство. Консул отвечал согласием, дружелюбно с ними беседовал и отпустил послов.
С посланцами Капуи обошлись гораздо более строго. Ни одно решение Фульвия отменено не было.
Сенаторы подают пример.
Покончив с делами Сицилии и Капуи, консулы произвели набор. Необходимо было пополнить и число гребцов на судах, но ни людей, ни денег в казне для этой цели не находилось. Консулы оказались вынуждены распорядиться, чтобы, по примеру прошлых лет, граждане – каждый в соответствии с размерами своего имущества – сами выставили гребцов[71], снабдив их едою и жалованьем на тридцать дней. В ответ поднялся такой ропот, что чуть было не вспыхнул настоящий бунт. Вслед за сицилийцами и кампанцами, кричали римляне, консулы собираются разорить простой народ Рима. Мы уже нищие, у нас не осталось ничего, кроме голой земли. Дома спалил Ганнибал, рабов с полей увело государство – то выкупая за ничтожную плату и записывая в войско, то забирая даром в гребцы, – а последние деньги отняли в уплату подати. У нас нет ничего, и, стало быть, никакою силою ничего у нас не отберешь!
Такие речи, я повторяю, звучали не втихомолку – их выкрикивали во все горло прямо посреди Форума, в лицо консулам, и консулы не могли унять возмущение ни строгостью, ни лаской. В конце концов они дали народу три дня на размышление, чтобы и самим попытаться за этот срок отыскать какой-нибудь выход. Созвав сенат, консулы доложили, что народу действительно неоткуда взять гребцов и нечем им платить, но вместе с тем государство действительно не в состоянии принять это бремя на себя. Как снарядить в плавание суда, если в казне нет денег вовсе? А без флота как удержать Сицилию, как бороться с Филиппом Македонским, как обезопасить берега самой Италии? Сенат молчал. Какое-то странное оцепенение сковало умы. Тогда консул Марк Валерий сказал:
– Консулы почестями выше сената, сенат – выше народа, и потому во всяком трудном деле мы тоже обязаны быть первыми. Если существует тягость, которую ты хочешь возложить на подчиненных, первым подставь собственные плечи – и все послушно последуют за тобою. Издержки не будут нестерпимы, если люди увидят, что каждый из лучших граждан участвует в них такою долею, которая, говоря откровенно, превосходит его силы. Мы требуем, чтобы гребцов выставили частные лица? Прекрасно, но сперва отдадим этот приказ себе! Завтра мы все, сколько нас есть в сенате, снесем в казну все свое золото, серебро и медь, оставив лишь по кольцу для себя, для жены и для детей да еще буллу[72]
