государство. И как при жизни обоих не было человека, который подчинялся бы им с большей готовностью, чем я, так и теперь я помышляю лишь о том, чтобы выполнить их завет и отыскать путь, который избрали бы они, будь они теперь среди нас. И вас я прошу, солдаты: не плачем чтите их, как чтут умерших, – ибо они живы, живы славою своих подвигов! Всякий раз, как вы вспомните о них, пусть им представится, будто они поднимают сигнал битвы и зовут вас в сражение! Впрочем, я не сомневаюсь, что именно это видение носилось перед вашим взором вчера, когда вы доказали врагу, что мощь Рима не угасла вместе со Сципионами и что народ, чье мужество не сокрушила и каннская катастрофа, одолеет любую новую свирепость судьбы.

Вчера вы были храбры по собственному почину, завтра я намерен испытать вашу храбрость в деле, задуманном мною. Мы воспользуемся счастливою случайностью и нападем на врага врасплох, вооруженные – на безоружных, а возможно, и на сонных. Менее всего на свете пунийцы боятся, что мы осмелимся штурмовать их лагерь. А чего не боишься, против того и никаких мер осторожности обычно не принимаешь. И правда, нет у них ни настоящих передовых постов, ни регулярной смены караулов на валу – так доносят лазутчики. Мы выступим после третьей стражи ночи, храня полную тишину, и захватим лагерь в один миг, с первым же боевым кличем у ворот. Тут вы и учините то самое избиение, от которого, к немалому вашему неудовольствию, пришлось отказаться вчера. Действовать надо сейчас же, пока о нашей вчерашней вылазке не узнали двое других полководцев врага. Ведь против трех пунийских армий вместе не устоял и Гней Сципион со свежим и нетронутым еще войском, – на что же тогда рассчитывать нам? Наши командующие погибли оттого, что раздробили свои силы, – так и враги погибнут, если мы станем бить их порознь, по частям. Иного пути у нас нет. Солдаты выслушали нового командующего с великою радостью. Наточив мечи и копья, они остаток дня и большую половину ночи отдыхали, а в четвертую стражу выступили. Кроме ближайшего к римлянам лагеря, у пунийцев был еще другой, в девяти километрах от первого. Их разделяла глубокая лощина, густо заросшая лесом. Примерно посредине этого леса римляне – по пунийскому образцу – спрятали когорту пехоты и отряд конницы. Когда дорога была таким образом перерезана, Марций направился к ближнему лагерю. Действительно, постов перед воротами не было, стражи на валу – тоже, и римляне проникли в неприятельский лагерь совершенно свободно, точно в собственный.

Запели трубы, загремели крики. Кто колет и рубит еще не очнувшихся ото сна врагов, кто поджигает хижины, крытые сухою соломой, кто занимает ворота, преграждая дорогу к бегству. Безоружные пунийцы повсюду натыкаются на римские мечи. Те, кто так или иначе вырвался, мчатся ко второму лагерю, но их перехватывает римская засада, окружает, и все до последнего гибнут.

В дальнем лагере все было еще спокойнее. Перед рассветом многие разбрелись – за дровами, за кормом для лошадей, за случайною добычей. Оружие валялось на земле; караульные сидели, лежали, лениво прогуливались перед валом. На этих-то разомлевших от беспечности людей и налетели римляне, еще не остывшие после недавнего боя и победы. У ворот сопротивления не смог оказать никто, но за воротами на шум мгновенно стеклись солдаты со всего лагеря, и схватка завязалась жестокая. Она кончилась бы не так скоро, но в руках у врагов пунийцы увидели забрызганные кровью щиты и с ужасом догадались, что произошло, и обратились в бегство.

Так в продолжение одной ночи и одного дня римляне под командою Луция Марция овладели двумя карфагенскими лагерями, истребив при этом тридцать семь тысяч, взяв их в плен без малого две тысячи и овладев богатейшею добычею. Среди захваченного добра был серебряный щит с изображением Гасдрубала Барки, около сорока пяти килограммов весом. Этот щит, вплоть до пожара на Капитолии[61], висел в храме Юпитера Капитолийского и назывался «Марциевым щитом», служа памятником подвигу Луция Марция. Надо заметить, однако, что некоторые писатели оценивают потери пунийцев иными, гораздо более скромными цифрами.

Тем временем Марцелл наводил порядок в Сицилии, действуя с такою справедливостью и добросовестностью, что прибавил славы не только себе, но и всему римскому народу. Лишь в том он ошибся, что вывез в Рим многочисленные статуи и картины, которыми были украшены Сиракузы. Разумеется, они составляли часть добычи и принадлежали победителям по праву войны, но с тех пор вошло в обычай восхищаться греческим искусством, а следом – наглая привычка грабить храмы и частные дома в поисках произведений и предметов этого искусства, привычка, обратившаяся в конце концов и против римских богов, и в первую очередь – против храма, воздвигнутого самим Марцеллом.

В Сиракузы приезжали послы почти из каждого сицилийского города, и каждое посольство встречало у Марцелла тот прием, которого их город заслуживал. Но в Агригенте тлел еще не погашенный очаг войны, и даже не тлел, а пылал, потому что там собрались три карфагенских начальника – Эпикид, пуниец Ганнон и недавно присланный Ганнибалом либофиникиец[62] Муттин. Эпикид и Ганнон поставили его командиром нумидийской конницы, и он неутомимо опустошал земли врагов и подавал помощь друзьям Карфагена. Пунийцы покинули свое убежище в Агригенте и стали лагерем у реки Гимеры. Марцелл выступил туда же и расположился в шести километрах от неприятеля. Муттин немедленно пересек реку и напал на передовые посты, сея страх и смятение. Назавтра он повторил атаку и загнал противника в его лагерь. Но тут вспыхнул мятеж нумидийцев – около трехсот конников взбунтовались и ушли, – и Муттин пустился вдогонку, чтобы уговорить их вернуться. Уезжая, он очень просил Ганнона и Эпикида не торопиться со сражением.

Эта просьба обидела и даже оскорбила обоих, но больше – Ганнона (который, сказать кстати, уже завидовал славе Муттина): подумать только, какой-то жалкий африканец смеет давать советы ему, главнокомандующему, присланному сюда карфагенским сенатом и народом! И он убедил Эпикида переправиться за реку и вызвать римлян на бой.

Марцелл приказал воинам выносить знамена и строиться. Во время построения к ним прискакали с неприятельской стороны десять всадников. Это были нумидийцы, растревоженные мятежом товарищей, а теперь еще вдобавок возмущенные тем, что карфагеняне задумали унизить их командира. Они объявили Марцеллу, что нумидийская конница от участия в сражении уклонится. Весть об этом мигом разлетелась по рядам и всех ободрила, потому что всего больше римляне боялись вражеских всадников. А враги пали духом: они не только растерялись, лишившись вдруг значительной части своих сил, но даже не были уверены, не ударит ли на них собственная конница.

Вполне естественно, что большого сражения не произошло – дело решили первый крик и первый натиск. Нумидийцы невозмутимо стояли на флангах, а когда пехота побежала, так же невозмутимо присоединились к бегущим.

Это была последняя битва Марцелла в Сицилии.

Год уже заканчивался. Чтобы провести консульские выборы, в Рим из-под Капуи приехал консул Клавдий. Консулами на следующий год были избраны Гней Фульвий Центумал и Публий Сульпиций Гальба.