дух, залитые неприятельской кровью, меж грудами оружия и трупов! Все цельтесь и метьтесь в луканца – предателя и перебежчика!

Кто отправит его в царство мертвых впереди себя, кто принесет его в жертву подземным богам[55], тот и в самой смерти найдет великое утешение!

С этими словами Гракх обмотал левую руку плащом – у римлян не было при себе даже щитов – и ринулся на противника. Сила завязавшегося боя никак не отвечала числу бойцов. Со склонов вниз, в долину, неслись дротики и пробивали насквозь не защищенные доспехами тела. Гракха пунийцы пытались взять живым, но он отыскал взглядом Флава и врубился в гущу врагов, сокрушая всех и все на своем пути, так что остановить его смог только меч, вонзившийся в грудь.

Магон без малейших отлагательств распорядился отвезти его тело к Ганнибалу и положить на главной площади лагеря вместе со связками прутьев, отнятыми у мертвых ликторов. По приказу Ганнибала сразу за воротами лагеря соорудили погребальный костер, и мимо трупа Гракха прошло торжественным маршем, в полном вооружении, все карфагенское войско. Испанские солдаты исполнили воинственную пляску, почтили мертвого и все прочие племена, каждое по своему обычаю. Воздал ему должное словом и делом и сам Ганнибал.

Консулы между тем опустошали поля Кампании. Капуанцы при поддержке карфагенской конницы сделали вылазку, которая очень напугала римлян: они едва успели выстроиться в боевой порядок, сражались вяло и недружно и бежали, потеряв полторы тысячи убитыми. После этого самонадеянность кампанцев, и без того немалая, увеличилась неизмеримо, и они то и дело задирали врага мелкими стычками. А консулы, огорченные неудачным началом, соблюдали сдержанность и осторожность.

Одно незначительное само по себе происшествие поубавило дерзости кампанцам, а римлянам вернуло уверенность в себе; впрочем, на войне и мелочи иногда приводят к важным и серьезным последствиям.

Кампанца Бадия связывали самые тесные узы гостеприимства[56] с римлянином Титом Квинтием Криспином. Дружба их сделалась особенно прочной несколько лет. назад, когда Бадий в Риме заболел и долго пролежал в доме у Криспина, окруженный самыми искренними забртамд. И вот теперь этот Бадий вышел за городские ворота и попросил римских караульных кликнуть Криспина. Криспин подумал, что общие раздоры не стерли добрых воспоминаний о частных услугах и одолжениях и что Бадий хочет побеседовать с ним по-приятельски. Но, увидев его, Бадий сказал:

– Вызываю тебя на поединок, Криспин. Сядем-ка на коней да поглядим, кто из нас крепче держит оружие в руках.

– Разве мало нам обоим иных противников, чтобы доказывать свое мужество? – возразил Криспин. – Даже на поле битвы, если бы я с тобою встретился, то постарался бы разойтись, чтобы не осквернять рук кровью друга и гостеприимца.

Сказавши это, он удалился.

Но Бадий не унимался. Он принялся обвинять римлянина в трусости, осыпал его бранью, которой скорее заслуживал сам, кричал, что Криспин только прикидывается жалостливым и милосердным, а на самом деле боится могучего врага. Если ему кажется, что разрыв общественных договоров частные союзы не затронул и не расторгнул, то кампанец Бадий в присутствии двух войск отрекается от дружбы с Титом Квйнтием Криспином, римлянином. Нет и не может быть у Бадия ничего общего с врагом, который напал на его отечество и пенатов!

– Если ты мужчина, – кричал он, – выходи на бой!

Криспин долго медлил, пока товарищи по турме не внушили ему, что нельзя позволять кампанцу безнаказанно издеваться над римлянином. Тогда, получив разрешение у консулов, он выехал вперед и стал кликать Бадия. Тот не заставил себя ждать. Противники сшиблись, и Криспин ранил Бадия в левое плечо, поверх щита. Бадий упал. Криспин спрыгнул с коня, чтобы добить раненого. Но Бадий успел вскочить на ноги и, бросив щит и коня, помчался к своим, а Криспина, который вел в поводу захваченного коня и потрясал окровавленным копьем, товарищи проводили к консулам, и те хвалили его и щедро наградили.

Ганнибал подошел к осажденной Капуе. На третий день он построил войско к бою, нисколько не сомневаясь в успехе, если даже кампанцы сумели обратить консулов в бегство. И действительно, римляне едва держались под градом дротиков, которыми их засыпали карфагенские всадники, пока консулы не ввели в бой свою конницу. Тут началось конное сражение, которое было прервано, когда на горизонте вдруг поднялось облако пыли. Обеим сторонам это облако внушило одинаковое беспокойство – не новый ли приближается враг? – и, словно по уговору, оба войска отступили, каждое в свой лагерь.

Выяснилось, что подкрепление получили римляне: квестор Гней Корнелий привел конницу и легкую пехоту убитого Гракха. Тем не менее еще на одно сражение консулы не отважились. Силе они предпочли хитрость и на другую же ночь покинули свой лагерь. Фульвий направился к городу Кумы, Аппий Клавдий – в Луканию. Ганнибал растерялся; сперва он вообще не знал, кого преследовать, потом погнался за Аппием. Аппий долго водил врага за собою по всей Лукании и наконец вернулся к Капуе другою дорогой.

В Лукании Ганнибалу повезло. Был в римских войсках центурион Марк Центений, по прозвищу Пенула[57], человек громадного роста и очень храбрый, одним словом – отличный воин. Срок его службы кончился, и, вернувшись в Рим, он добился у городского претора Публия Корнелия разрешения выступить перед сенаторами. Претор привел Пенулу в сенат, и центурион просил дать ему под начало пять тысяч человек: он, дескать, прекрасно изучил и характер врага, и местность и сможет применить против Ганнибала его же собственные хитрые выдумки и приемы. Конечно, глупо было давать такие обещания, но не менее глупо было им верить! Разве искусный солдат и искусный полководец – это одно и то же?.. Пенуле дали не пять тысяч, а восемь (половину этого числа составили римские граждане, вторую половину – союзники), да еще сам он принимал дорогою добровольцев, так что в землю луканцёв привел уже тысяч около пятнадцати.

Ганнибал после бесплодной погони за Аппием Клавдием стоял в Лукании. Было заранее ясно, чем кончится встреча между Ганнибалом и центурионом, между войском-ветераном, не знающим, что такое поражение, и войском-новобранцем, не знающим, что такое порядок. Едва завидев друг друга, противники построились к бою и, несмотря на очевидное неравенство сил, сражались более двух часов, потому что римляне не падали духом, пока их вождь оставался в живых. Но Пенула сам подставил грудь под вражеские дротики; не только за былую свою славу он опасался – еще больше опасался он бесчестия, которое его ждало, если бы он пережил поражение, вызванное лишь его легкомыслием и заносчивостью.

Итак, он пал, и римляне сразу же обратились в бегство. Бежать, однако же, было некуда: вражеская конница заняла и перерезала все пути. Едва ли тысяча человек спаслась, остальные погибли.

Примерно в эту же пору дезертировали воины Тиберия Семпрония Гракха – бывшие рабы. При жизни Гракха они служили верно и усердно, смерть его словно бы освободила их от присяги или уволила в отставку.

Ганнибал помнил о Капуе и совсем не собирался оставлять союзников без помощи, но разгром Пенулы подсказывал ему, что у римлян может найтись и другой начальник под стать Пенуле и было бы жаль упустить такой счастливый случай. Внимательно выслушивая донесения своих полководцев и союзников, он узнал, что претор Гней Фульвий, командовавший римскими силами в Апулии, взял несколько городов, которые поддерживали пунийцев; успех и богатая добыча вскружили голову и самому претору, и его солдатам – они вконец распустились и перестали повиноваться начальникам, Фульвия же это нисколько не беспокоит. Решив, что желанный случай представился, Ганнибал из Лукании двинулся в Апулию.

Когда в римском лагере разнесся слух, что приближается неприятель, воины едва не схватили знамена и не вышли строиться – без всякого приказа претора. Если их что и удержало, так только уверенность, что они могут сделать это в любой миг, по собственному желанию и усмотрению. Ночью Ганнибал разместил в окрестных хуторах, рощах и зарослях кустарника три тысячи человек, приказав им дожидаться условного знака. Две тысячи конников засели вдоль дорог, на которых враг мог бы искать спасения в бегстве. Покончив с этими приготовлениями, Ганнибал на рассвете вывел и выстроил войско.

Вывел своих и Фульвий, но не столько руководясь собственными планами и надеждами, сколько уступая случайному воодушевлению солдат. И строились римляне так же случайно и легкомысленно: каждый становился где хотел, а потом, никого не спросившись, покидал занятое место, сочтя его слишком опасным, или даже просто по прихоти. Боевая линия оказалась чрезмерно вытянутой в длину и, стало быть, очень