же восстановилась тишина, Гракх продолжал:

– Пока я всех вас не уравнял дарованною свободой, мне не хотелось никого клеймить позорною меткою труса. Но нельзя, чтобы стерлось всякое различие меж доблестью и малодушием, и теперь, когда обещание государства исполнено, сообщите мне имена тех, кто, зная свою вину, вчера отделился от нас. Я вызову их по одному и заставлю поклясться, что до конца своей службы они будут есть и пить только стоя. Надеюсь, вы примете это наказание без возражений – наказать снисходительнее было бы уже невозможно.

Прозвучал сигнал сниматься с лагеря, и войско двинулось в Беневент. Солдаты шутили, смеялись и радовались так, точно не из битвы они возвращались, а с праздничного пиршества. Весь город вышел им навстречу, их обнимали, звали в гости. В каждом доме за распахнутыми дверями виднелись накрытые столы, и горожане просили у Гракха разрешения угостить воинов. Гракх разрешил и только просил вынести столы на улицу. Все добровольцы надели войлочные шапки или повязали голову белою шерстью[37], и одни опускались на застольные ложа, а другие оставались стоять. Картина эта была так хороша, что Гракх, вернувшись в Рим, велел изобразить ее на стене Храма Свободы, построенного его отцом.

В Кампании Ганнибал терпел неудачу за неудачей. Безуспешно старался он отбить у римлян Нолу, захватить Неаполь или какой-нибудь иной город на берегу моря; все, что ему удавалось, – это только грабить поля. В конце концов он решил расстаться с Кампанией и попытать счастья в другом месте, в Калабрии, у стен греческого города Тарёнта. За несколько времени до того к нему прибыли из этого города пятеро знатных молодых людей. Они сражались при Каннах, попали в плен и были обласканы и отпущены Ганнибалом с тем дружелюбием, которое он расточал всем союзникам Рима – в надежде склонить их к измене. Тарентин-цы принесли весть, что их город ждет карфагенян и откроет им свои ворота, как только увидит знамена Ганнибала.

Пуниец отлично знал, каким замечательным приобретением был бы для него союз с Тарентом: мало того, что город богат и обширен, – это морская гавань, обращенная в сторону Македонии и необходимая Филиппу, если он вступит в войну и захочет высадиться в Италии. С такими мыслями и надеждами Ганнибал тронулся к Таренту.

Дорогою он опустошал все земли подряд и, только вступив в тарентинские владения, приказал солдатам воздерживаться от любого насилия. Приблизившись к городу вплотную, он не заметил на стенах никакого движения, никто не выразил удовольствия по случаю его прихода, и он разбил лагерь километрах в полутора. Миновал день, и другой, и третий, ни один из тех, кто разыскал его в Кампании, не появлялся, не было от них ни гонцов, ни письма, и Ганнибал понял, что соблазнился пустыми обещаниями, и отступил. Но и уходя, он не тронул полей тарентинцев: он не отказался от мысли переманить их на свою сторону, хотя до сих пор притворное его мягкосердечие никаких плодов не принесло.

А все объяснялось очень просто. Начальник римского флота в Брундизии прислал в Тарент своего помощника, и тот действовал весьма решительно: произвел набор среди молодежи, расставил посты у ворот и вдоль стен и, карауля день и ночь, не дал возможности Ганнибалу соединиться с теми, кто тайно ему сочувствовал.

В Сицилии между тем становилось так тревожно, что было решено направить туда одного из консулов – Марка Марцелла.

В Леонтинах сразу после смерти Гиеронима едва не вспыхнул мятеж среди солдат, которые грозились омыть тело убитого в крови убийц. Но сладкое для слуха слово «свобода», a еще более – надежда на щедрые раздачи из царской казны и, наконец, перечень гнусных злодеяний тирана изменили настроение умов до такой степени, что царя, которого еще минуту назад горько оплакивали, теперь бросили без погребения.

Пока большая часть заговорщиков унимала и успокаивала солдат, двое взяли коней из царской конюшни и помчались в Сиракузы. Однако же они опоздали: их опередила не только молва, с которою никому не сравниться в быстроте, – кто-то из царских слуг успел обо всем предупредить Адранодора, и тот занял Остров и Крепость[38]. Заговорщики добрались до города уже в сумерках. Потрясая окровавленным платьем царя и его короной, они проехали через Тиху[39] и всех встречных призывали к оружию и к свободе. Люди высыпали на улицы, толпились и дверях домов, смотрели с крыш, выглядывали из окон, расспрашивали, что случилось. Повсюду загораются огни, все шумит и гудит. Вооруженные собираются на площадях и пустырях, у кого оружия нет, бегут в храм Зевса и снимают со стен доспехи, подаренные римским народом Гиерону[40]; затем они присоединяются к постам и караулам, которые уже успели расставить старейшины кварталов. Даже на Острове у Адранодора отбиты общественные амбары – место, обнесенное мощной стеной и больше похожее на крепость, чем на хлебные склады.

Едва рассвело, весь народ сошелся в Ахрадину[41], к зданию Совета. Один из первых и самых влиятельных граждан, по имени Полиен, сказал речь, разом и откровенную и сдержанную. Мерзость рабства, сказал он, хорошо известна и ненавистна сиракузянам, но существуют еще гражданские раздоры, и они тоже ужасны, хотя знакомы нам только понаслышке. Хорошо, что мы так проворно взялись за оружие, но будет еще лучше, если мы воспользуемся им лишь в крайней необходимости. Адранодор должен подчиниться Совету и народу, и только если он замыслил сам сделаться царем, только тогда надо начать с ним борьбу всеми силами и всеми средствами.

К Адранодору тут же отряжают послов. Сам он был испуган единодушием народа, но супруга его недаром была дочерью царя и всю жизнь провела в царском дворце. Она отвела мужа в сторону и напомнила ему знаменитые слова древнего тирана Дионисия[42], что с властью нужно расставаться только тогда, когда тебя поволокут за ноги, а не когда сидишь верхом на коне.

– Возьми у них сроку на размышление, – шептала она, – а тем временем прибудут солдаты из Леонтин, ты посулишь им денег, и все будет тебе покорно.

Адранодор, однако ж, не принял совета жены; он считал, что пока лучше уступить, и просил послов передать Совету и народу, что он выполнит их волю. На другой день, рано утром, ворота Острова распахнулись и пропустили Адранодора. Он вышел на площадь, стал на том же месте, с которого накануне говорил Полиен, и начал с того, что просил у сограждан прощения за свою нерешительность и робость. Он утверждал, что запер ворота из одного только страха: раз мечи обнажены, кто может сказать, где наступит конец убийствам и не пострадают ли за чужую, вину люди, ни в чем не повинные. Но теперь он видит, что Сиракузам поистине возвращена свобода, и, в свою очередь, возвращает родному городу все, что поручил его заботам и попечению убитый Гиероним.

С этими словами он положил к ногам заговорщиков ключи от ворот и от царской сокровищницы. Все разошлись, довольные и счастливые, а назавтра собрались снова, чтобы выбрать правителей города.

В числе первых избранным оказался Адранодор, а также убийцы Гиеронима, некоторые из них – те, что оставались в Леонтинах, – заочно. Царскую казну с Острова перенесли в Ахрадину, и часть укреплений, закрывавших и отгораживавших Остров от остальных кварталов, была, ко всеобщей радости, срыта.

Гиппократ и Эпикид, посланцы Ганнибала, опасались, как бы их не заподозрили в намерении устроить переворот, и потому сами пришли к новым правителям, а те представили их Совету. Здесь карфагеняне объяснили, что они повиновались Гиерониму, исполняя приказ своего командующего, который за тем их и прислал. Теперь они хотят вернуться к Ганнибалу, но Сицилия полна римлян, и они опасаются за свою жизнь. Пусть им дадут охрану и проводят – малой этой услугою Сиракузы заслужат большую благодарность Ганнибала.

Совет без спора согласился: он очень желал поскорее избавиться от этих царских приближенных – во-первых, опытных вояк, а во-вторых, людей неимущих и наглых. Но необходимой в таком деле расторопности сиракузяне не обнаружили, а между тем Гиппократ и Эпикид исподволь сеяли обвинения против Совета и лучших граждан. Знатные – так они утверждали повсюду, где только могли, – мечтают подавить простой народ и ради этого задумали привести в Сиракузы римлян.

Их охотно слушали, и с каждым днем слушателей находилось все больше, город волновался, и уже не