— Не очень. — И, видно вспомнив, как все тогда было, ухватилась руками за косынку и, не в силах сдержаться, расхохоталась в голос. — Вы это тогда нарочно?

— Ну, как вам сказать…

Еще раз проверили бумаги. Синицын все заранее заполнил, как полагается.

— Будете брать?

— Будем брать! — сказал Синицын и сделал зверское лицо.

Воспитательница снова рассмеялась. Опять шли по коридору мимо одинаковых дверей.

— Сюда, — показала воспитательница, и Синицын переступил за ней порог большой светлой комнаты, где все стены были размалеваны медведями, зайцами, пятнистыми грибами мухоморами и всякой яркой дребеденью. Едва он вступил в комнату, к нему со всех сторон бросились маленькие человечки, окружили его тесным кольцом, облепили ему ноги. Как показалось Синицыну, совершенно одинаковые лица сияли ему блестящими неморгающими глазами и улыбались похожими щербатыми улыбками.

— Это ты?! Ты опять пришел?! — кричали человечки оглушительно громко.

И тут Синицын увидел, как через эту густо облепившую его толпу одинаковых человечков яростно пробивается белобровый щекастый толстячок, весь багровый от неимоверных усилий, и не может никак пробиться.

— Пустите меня! Это мой, мой папа!

— Ванька! — позвал Синицын, поймав отчаянный взгляд бирюзовых вытаращенных глаз. Сказал и не узнал своего голоса.

Синицын перегнулся через толпу, схватил толстяка за руку, плавно дернул на себя и выпрямился.

Истошный крик внезапно сменился полной тишиной.

Ванька сидел у Синицына на руках. На круглой Ванькиной щеке висела большая, уже ненужная слеза.

— Я тебя знаю, — сказал Ванька Синицыну. — Ты мой папа-клоун.

Всю дорогу Роман приставал к Ваньке.

— У тебя, брат, щеки скоро нос задавят.

— Не задавят, — не сдавался Ванька.

— Это почему же?

— А потому, что они дружат.

— Кто дружит?

— Нос со щеками.

— А как твоя фамилия, ты знаешь?

— Знаю, Синицын. А твоя?

— А моя Самоновский. Хочешь, и я буду твоим папой? Я ведь тоже клоун.

— Нет, — сказал Ванька, подумав. — Двух папов не бывает. — И тихонько чему-то своему рассмеялся.

— Ну, я буду немножко папой, можно?

— Немножко можно! — великодушно согласился Ванька.

Синицын ревниво вмешался:

— Вань, а ты знаешь, куда мы едем?

— Домой, — неуверенно протянул мальчик и с тревогой посмотрел на Романа.

— Правильно, Ванька, домой, — поспешил заверить Синицын. — В Орехово-Борисово.

— Там орехи есть? — удивленно, с надеждой предложил Ванька.

— Орехов нет, но Борисов, наверное, достаточно.

На Каширском шоссе вдруг оттепель — слякотная грязь, вылетая из-под колес бесчисленных грузовиков, стала залеплять стекло. Синицын пустил щетки.

— Ты Буратино знаешь? — опять пристал Ромашка.

— Буратино — это с носом, — авторитетно отозвался Ванька.

— Помнишь, Буратино попал в страну дураков?

Мальчик утвердительно кивнул.

— Так вот: Орехово-Борисово и есть эта самая страна дураков.

— Это как понимать? — почти обиженно поинтересовался Синицын.

— Очень просто: когда в Москве мороз, в Орехове-Борисове оттепель. В Москве проливной дождь — в Орехове-Борисове солнце сияет. В Москве академики живут, а в Орехове-Борисове — клоун Синицын.

— Не порть мне ребенка, — сказал Синицын.

И оба клоуна дружно расхохотались, а Ванька обхватил Синицына обеими руками сзади за шею и, веселясь, завизжал, тоненько, пронзительно и протяжно.

Выгружались около дома.

Роман сказал Ваньке:

— Ну, Ваня Синицын, рассмотри хорошенько, какая у вас с папой машина.

Мальчишка медленно двинулся вокруг «Запорожца», ведя рукой по корпусу и приседая, чтоб разглядеть свое неясное отражение в красных боках.

— Птица, — горячо зашептал Ромашка, — ты догадался снять Лёсину фотографию?

И Синицыну очень зримо представился большой портрет Лёси, всегда улыбающейся ему со стены их однокомнатной квартиры. Он стиснул зубы так крепко, что они скрипнули.

— Ты что-нибудь имеешь против Лёси?

— Ты же знаешь — ничего. Но подумай сам, Птица.

«Ай да Роман», — подумал Синицын.

— Папа, ты пожарный клоун? — спросил, подходя, мальчишка.

— Пожарный, — сказал Синицын, — горю ясным огнем. А ну, кто скорей?

И, подхватив чемоданчик, тючок с Ванькиной одеждой, бегом скрылся в подъезде. Когда Роман с мальчишкой вбежали в парадное, то вызывная кнопка лифта уже светила красным огоньком.

Синицын прятал Лёсин портрет за холодильник — и вдруг увидел на кухонном столе записку:

«Сережа! Я умолила папу заехать перед нашим отлетом. Тебя нет дома, ждать мы не можем. Самолет из Шереметьева 16.40, рейс…» Синицын взглянул на кошачьи ходики. 16.55. Во рту сделалось отвратительно горько. Он облизал пересохшие губы.

«Почему ты не звонил? Ведь ты знал, что я сегодня уезжаю. Если будет с кем переслать письмо — напишу. Где ты все время пропадаешь, я ненавижу твой цирк. Убегаю. Целую 1000 — Лёся». И ни слова о Ваньке, ни слова!

— А где моя мама? — Ванька и Роман стояли в дверях кухни. Кошка на ходиках дергала глазами: туда-сюда, туда-сюда.

— Мама скоро приедет, — сказал Синицын. — Раздень его, Роман, пожалуйста.

Ванька знакомился с комнатой, пока друзья наскоро готовили на кухне клоунский обед: на первое — второе, а на третье — по сигарете.

То и дело из комнаты долетал Ванькин голос:

— Я ничего не трогаю, я только глазками, только глазками…

— Воспитанный мальчик, — заметил Ромашка.

Когда накрыли на стол и Синицын позвал Ваньку, ответа не было. Синицын вошел в комнату. Сон, видимо, сразил Ваньку внезапно. Он лежал ничком на полу у кровати, в пухлом кулачке была стиснута статуэтка Чарли Чаплина, у которой Ванька уже успел оторвать голову.

Уходя, Ромашка сказал: