«ДОЗА» на столбе светофора и на металлической двери слесарни. Его взгляд падает на скрюченную фигуру у обочины. Оба рассматривают лежащего. Пьянчуга, пришло бы им на ум, если бы возникла необходимость как-нибудь назвать этого человека, спящего или, быть может, умершего, — он попадался им на глаза и раньше. Но вдвоем они видят его впервые. А потому смотрят так, как не взглянули бы, находясь порознь.
Белый мальчик испытывает одни чувства, черный — другие. Белый видел этого пьянчугу в его лучшие времена, в небе, как бы смешно это ни звучало. Он понятия не имеет, знает ли об утраченных способностях пьянчуги его друг, Мингус, и не представляет, как ему рассказать об этом. Он стоит в немом изумлении, будто прирос к месту и чего-то смутно опасается.
Темнокожий мальчик поджал губу, его сердце сдавила боль: конечно, ведь пьянчуга черный, только такой и может валяться на углу. Само собой. Испанские алкоголики с Дин-стрит тоже набираются до чертиков на улице, но спать они плетутся домой, в свою постель. А утром переодеваются, берут деньги и начинают все по новой. Черный мальчик даже не хочет об этом задумываться.
— Знаешь, что я сейчас сделаю? — говорит он.
— Что? — спрашивает другой.
Темнокожий делает решительный шаг, и у белого перехватывает дыхание. Черный снимает с маркера колпачок. Поверхность синтетического одеяла на спине пьянчуги хоть и до невозможности грязная, но вполне подходит для рисования маркером. Мальчик склоняется над вонючим телом и ставит на нем тэг. Мгновение, дело сделано. Оба друга отскакивают в сторону.
На спине пьянчуги написано «ДОЗА».
— Смываемся!
— Он не двигается. О черт! Ты только посмотри!
— Бежим!
Вот и все, на сегодня с тэгами покончено. В любом случае ничего интересного друзьям уже не попадется. Они бегут вниз по Невинс, захлебываясь смехом, хмельные от осознания жестокости шутки и оттого, что открыли в себе новую, опасную черту: способность подойти к, возможно, мертвому человеку и поставить на его спине метку.
Они пришли с опозданием и вынуждены были занять места порознь, далеко друг от друга. Дилан сел впереди, во втором ряду лекционного зала. На этом настоял отец, устроившийся где-то сзади. Дилан понимал, что должен радоваться выпавшей возможности посмотреть на режиссера-экспериментатора Стэна Брэкхеджа. Авраам с уважением отзывался о нем, как о «великом, потрясающем человеке». Речь шла о рисованных фильмах. До сего дня Дилан был уверен, что такой фильм один на свете — тот, над которым корпел Авраам. И, естественно, не подозревал, что на лекцию по этой теме явится тьма народа.
Когда Брэкхедж говорил, Дилан слушал его с увлечением, хотя почти ничего не понимал. Режиссер был личностью харизматической, речь его звучала темпераментно, как выяснилось, именно он вернул Орсона Уэллса на телевидение. Подобно Уэллсу, Брэкхедж превозносил величие — и как отвлеченное понятие, и как проявление конкретного таланта, не считая нужным замечать установившийся в зале дух раболепного восхищения. Вся проблема заключалась в том, что говорил Брэкхедж далеко не все время. В основном он сидел на стуле, потягивал воду, часто моргал и изучал аудиторию — молчал, предоставляя возможность разглагольствовать и восхвалять его фильмы молодым коллегам. Те, в свою очередь, не могли скрыть (а может, не очень-то и хотели) собственную убежденность в том, что только они знают в кино толк. Дилану вскоре все наскучило, он «упарился», как выразилась бы Рейчел.
— Я воспринимаю работу как попытку очистить эстетические сферы, освободить кино от всех предшествующих влияний и идеологий, — в очередной раз заговорил Брэкхедж. Фраза пробежала по залу, нанизывая, как на нитку, умы слушателей, в том числе и Дилана. Он оглянулся на отца — тот сидел в напряжении, таращась на сцену с любовью и гневом. — Но при этом стараюсь создавать фильмы, понятные для всех, кто их смотрит, стремлюсь воскресить в зрителе способность сопереживать.
Освещенный люминесцентными лампами, с давно не ремонтированным потолком, лекционный зал на первом этаже «Купер Юнион» был заполнен до отказа. Дилан заметил, как мужчина на соседнем сиденье нервно мнет пластмассовый стаканчик и постукивает по полу ногой, видимо, сдерживаясь из последних сил. Быть может, он думал, что тоже должен находиться среди людей на сцене. Отовсюду слышался скрип сидений.
— Я верю в песню, — продолжал Брэкхедж. — Я использую песенное оформление в своем творчестве из личной потребности наслаждаться человеческим голосом, который связывает все живое на земле. Меня потрясает и гамма звуков, издаваемых волком, который воет на луну, и лай собаки в соседнем дворе. Я восхищен любым звучанием и стараюсь слиться с ним в одно целое.
Когда обстановка в зале накалилась до предела, а пластмассовый стаканчик превратился в лепешку на полу, сосед Дилана вскочил и прокричал, заглушая гул:
— А как насчет Оскара Фишингера? Ни один из вас не признает Фишингера!
Бросив свой вызов, человек задрожал всем телом, по-видимому, решив, что против него сейчас ополчится вся эта толпа, и приготовившись оказать сопротивление.
— Кажется, Фишингера никто не отвергает, — с сарказмом ответил один из сидящих на сцене. — На мой взгляд, обсуждать тут вообще нечего.
— Согласен, — прозвучал голос из зала. Голос Авраама Эбдуса. Он говорил гораздо спокойнее почитателя Фишингера, который так и не сел. Даже не поднялся со своего места в дальнем углу зала. — Упомянуть стоит, быть может, о Вальтере Руттмане.
На сцене промолчали, лишь Брэкхедж ответил Аврааму кивком. Униженный поклонник Фишингера упал на место.
В этот момент напряженную атмосферу аудитории пронзил еще один истошный крик:
— Черт с ним, с Руттманом. А как насчет Диснея?
Публика вздохнула с облегчением — никому не улыбалась перспектива выслушивать споры о Фишингере и Руттмане, о которых почти никто ничего не знал. Какое-то время все оживленно о чем-то переговаривались. Усмирил публику Брэкхедж, начав отвечать на вопросы. Враждебность мало-помалу рассеялась, те, кто был на сцене, на фоне величия Брэкхеджа как будто уравнялись со слушателями в зале. Публика простила Даже самого молодого из тех, кто был рядом с Брэкхеджем, теперь он по крайней мере молчал. Его простили все, за исключением Авраама. В конце встречи Брэкхеджа попросили спуститься в зал. Авраам разыскал в людском водовороте Дилана, взял за руку и повел к выходу. Дилан почувствовал, что отец пылает яростью, а когда они вышли на улицу и сели в поезд, его гнев стал почти осязаемым. Буря внутри Авраама как будто отрезала их от всех остальных пассажиров, которые закачались взад и вперед, когда поезд тронулся, — от всего города и мира.
Дилану передалось расстройство отца. Авраам хотел продемонстрировать сыну великолепие Брэкхеджа, своего тайного кумира, путеводную звезду, и собственную с ним схожесть — но совсем по- другому. Может, на встрече было слишком много людей? Хотя их в любом случае было бы много, если бы, кроме самого Авраама, Брэкхеджа и Дилана, в зале присутствовал еще хотя бы один человек.
А может, все сложилось бы иначе, не выкрикни тот болван имя Диснея, не преврати он серьезный разговор в глупую шутку.
На Бруклинском мосту им пришлось сделать пересадку и несколько минут ждать другой поезд. От Невинс до Дин-стрит они шли в мрачном молчании, мечтая поскорее оказаться дома и разойтись по своим комнатам. Но этому желанию помешал «помеченный» пьянчуга, до сих пор лежащий на углу Атлантик.
Поза бывшего летающего человека нисколько не изменилась, хотя теперь, как показалось Дилану, он был ближе к сточной канаве. Освещенная фонарем, на покрывавшем спину одеяле поблескивала «ДОЗА».
Авраам очнулся от своей хмурой задумчивости, оторвал взгляд от тротуара, посмотрел туда же, куда пялился Дилан, и застыл на месте.
— Что это?
— Что? — выпалил Дилан.
— Вот это. — Авраам показал на «ДОЗУ».
— Ничего.
