чешуйчатая, псориазная. Он в серых от грязи джинсах и рубашке, когда-то белой. Манжеты порваны, одна пуговица висит на нитке. За спиной у него накидка из простыни, завязанная узлом на шее, прямо как у мальчика из «Где прячется дикость», только в желтых пятнах. Естественно, ребенок-крот думает: кто-то на эту простыню помочился. И пахнет летающий человек мочой — сильнее, чем сам парк.

Человек опять издает стон, продолжая потирать лодыжку. На лице щетина и оспины — глубокие ямки. Нос сломан и смотрит вбок, белки глаз тоже желтые, и кажется, будто он странным образом помочился себе в глаза.

Дилан не произносит ни звука — молча таращит глаза. Летающий человек кивает на упавший «Эль Марко».

— Изгаживаешь стены каракулями? Я все видел.

— Ты упал сверху, — сказал Дилан.

— Не-ет, дружище, я прилетел сверху, — ответил летающий человек. — Вывихнул чертову ногу, мать ее так. Совсем разучился приземляться.

— А… как ты летаешь?

— Ну, конечно, не с помощью этой ерунды. — Летающий человек показывает на простыню, развязывает узел на шее, комкает ткань и бросает в сторону, на кучу битого стекла. — Из-за нее я только запутался, ногу повредил, черт. Только испортила все.

Дилан выбрался из-под горки и нерешительно приблизился к маркеру, откатившемуся по резиновым квадратам в сторону.

— Не бойся, поднимай. Мне эти ваши каракули без разницы. Плевать мне на них.

Дилан схватил маркер, завернул колпачок и убрал в карман. Летающий человек что-то бормотал самому себе.

— Эй, мальчик, у тебя не найдется доллара?

Дилан снова вытаращил глаза. Летающий человек обнажил в усмешке зубы — мелкие и редкие. Десны — коричнево-красные.

— Ты что, онемел, парень? Я спросил, нет ли у тебя доллара.

Мальчик-крот чувствует нечто схожее с облегчением. Дело принимает привычный оборот. Он машинально засовывает руку в карман, одновременно раздумывая, что же все-таки происходит, и вспоминая звук падения человека. Взгляд устремляется вверх, на крышу трехэтажного дома. Он прилетел оттуда?

Если бы не летающий человек, смотреть сегодня было бы не на что. В парке пусто, по Пасифик-стрит никто не идет в твою сторону с намерением поизмываться.

Летающий человек поднялся на ноги, Дилан протянул ему пятьдесят центов и тут же отшатнулся, подальше от нестерпимой вони.

Человек зажал монеты в руке и повернул серебряное кольцо на пальце, пристально глядя Дилану в глаза. В складках на шее у него что-то белое, как будто он купался в соленой воде.

— Когда-то я здорово летал, — сказал летающий человек.

— Я видел тебя, — почти шепотом ответил Дилан, внезапно все поняв.

— А теперь не могу, — гневно произнес летающий человек и облизнул губы. — Черт, как же их там… — Он пытался вспомнить какое-то слово. — Воздушные волны — они все время сбивают меня.

— Воздушные волны?

— Да. Теперь я не задерживаюсь в воздухе. Вот в чем беда, приятель. — Он посмотрел на блестящие монеты в руке — будто осколки зеркала на грязной дороге.

— И это все? Все, что у тебя для меня нашлось?

Дилан расстегнул ремень, достал доллар и, не разворачивая, бросил на грубую, всю в трещинах, ладонь летающего человека.

— Ха! Ты в самом деле видел, как я летал?

Он головой показал на далекие крыши Пасифик и Невинс, муниципальную школу № 38 и возвышающиеся за ней верхушки домов Уикофф. В светло-голубом небе кружили чайки, живущие на Кони- Айленд или Ред-Хук.

Дилан кивнул и направился прочь из парка.

Очередную открытку от Бегущего Краба снова проштемпелевали в Блумингтоне, штат Индиана, дата — шестнадцатое августа 1976 года. Это была черно-белая фотография Генри Миллера на пляже в Биг-Сур — голого, лишь с полотенцем на бедрах, улыбающегося, с дряблыми мышцами груди и выгоревшими бровями. Чуть в стороне стоит величественная черноволосая женщина в бикини и прозрачном платке. На камеру она и не глядит.

Он смотрел на билеты так долго, будто хотел испепелить взглядом напечатанное на них имя этого ловкача. Какой-то придурок из «Артисте энд Репертори» прислал ему два билета на концерт паршивого Рея Чарльза в зале «Радио-сити». Очевидно решив, что он, Барретт Руд, примет за счастье возможность поглазеть на белых усыпанных блестками кошечек из «Рокеттс»[2] — с балкона! — и полюбоваться этим заносчивым джаз-козлом, стучащим по клавишам рояля и орущим «Боже, храни Америку».

Барретт Руд и выступать в «Радио-сити» никогда не имел желания, а уж торчать зрителем на балконе тем более.

Он раздвинул шторы в гостиной. Дин-стрит изнывала от жары и влажности. Раскаленный воздух будто распался на молекулы и был неподвижен, словно умер. Последние два часа тишину нарушали только звуки пуэрториканской музыки, доносившейся от магазина Рамиреза. Машины двигались по дороге как медузы, растворяясь в мертвой зыби воздуха.

На углу Берген и Невинс, в струе гидранта танцевали четверо темнокожих мальчишек, похожих на испуганных пауков.

Барретт Руд-младший положил билеты на зеркало, свернул в трубочку поднятую с пола долларовую купюру и вдохнул через нее кокаиновую дорожку, широко расставив ноги — если бы под ним лежал циферблат часов, большие пальцы показывали бы на десять и два. В последнее время он всегда так садился и наклонялся вперед, выгибая спину. В этом положении нюхать было особенно приятно — кокаин влетал в легкие, будто свежий ветерок.

К спасительной силе наркотиков прибегали многие потерпевшие неудачу музыканты. Нюхать кокаин было все равно что петь, с единственным отличием — участвовали в этом процессе совсем другие отделы живота и груди. И затягивал кокаин сильнее, чем музыка.

Не разгибаясь, Барретт снова посмотрел на билеты, настоящие и отраженные в зеркале, с невероятно черными буквами. Не исключено, что этот плевок в его душу — идея Кроуэлла Десмонда, так называемого импресарио Рея Чарльза. Когда-то Рей Чарльз не позволил «Сатл Дистинкшнс» принять участие в его концерте с песней, где были слова «Нечего донимать меня своим собачьим дерьмом». Об этом тогда не написали ни в одной газете. Мог ли Кроуэлл Десмонд, обосновавшийся в музыкальных кругах всего