— Нет. Там постель не для этого.

— Не для чего?

— Чего угодно. На ней спит только моя сестренка.

— Какая еще сестренка? — спросил я удивленно.

— Она живет в Вашингтоне с нашими приемными родителями. Иногда я привожу ее сюда на выходные. Ей всего четырнадцать. Мне бы хотелось перевести ее в какую-нибудь здешнюю школу.

— Думаешь, удастся? Если она такая юная, родители наверняка ее не отпустят.

— Тут ей было бы лучше.

На этом разговор закончился. Я попивал пиво, пока Катя выпроваживала остальных. Роландо до последнего растирал спину Дирдри, свесившей голову между согнутыми коленями, — будто пытаясь ладонями вытянуть из ее тела озноб кокаиновой ночи. Когда все трое наконец ушли, Катя, ничуть не смущаясь того, что должно было последовать, поставила диск Ван Моррисона «Астральные недели». Я испытывал чувство благодарности и в то же время некоторый страх — наверное, оттого, что звучал острый, как скальпель, дебютный альбом Моррисона. Я ощущал себя почти таким же обнаженным, как эти песни.

Наконец-то мы были одни. Катя прикурила косяк от своей сигареты, протянула его мне, заперла дверь, и мы направились к матрасу.

— Итак, зачем ты сюда пришел, Дилан?

По-моему, это очевидно, подумал я, но вслух ничего не сказал.

— Как же твоя подруга?

— Эбби?

— Если так зовут ту темнокожую красавицу, то да, Эбби. Я иногда вижу ее на Телеграф-авеню.

— Правда?

— Там несколько книжных и другие магазины. Она меня не узнает.

— Эбби вечно куда-нибудь торопится, — сказал я, и перед глазами, будто кадр из клипа «Сентрал Лайн» «Попадая в солнечный свет», возник образ Эбби, шагающей по людной Телеграф-авеню мимо попрошаек в кожаных одеждах за несколько сотен баксов. Но, несмотря на этот образ, предрассветная темень Эмервилла, Ван Моррисон и божественный запах секса, приправленный дымом марихуаны, все сильнее затягивали меня в свои сети.

— Мне всегда кажется, что она рассержена, — произнесла Катя. — Ты, конечно, ответишь, что это не мое дело. И будешь прав.

— Ничего подобного я не собираюсь говорить, — ответил я, пораженный и обрадованный ее словами. — Эбби, может, и в самом деле такая. Иногда трудно определить, какой у человека характер, даже когда сближаешься с ним.

— Не понимаю.

— Это как в твоей песне. Порой все становится ясно лишь в какой-то определенный момент, которого следует дождаться. — Я был безмерно благодарен Кате за то, что она назвала Эбби рассерженной. Мне хотелось приласкать ее, щедро одарить прелестями оргазма за объяснение моей непутевой жизни этим мимоходным замечанием.

Несколько лет тому назад я прочел одну книгу — триллер, персонажи которого занимались саморазрушением, ввязываясь в любовные интрижки. Одна из героинь, морально принижавшая себя и своих сексуальных партнеров, считала, будто она опасна для других, потому что хлебнула в жизни немало горя. Страдание заставляет людей вновь и вновь совершать преступление — в этом, насколько я понял, заключалась главная идея книги. Эта героиня была сиротой или в детстве стала жертвой насилия — я уже не помнил, что именно с ней произошло, — поэтому и не сходилась с людьми, которым посчастливилось миновать все жизненные трагедии. Книга не была чем-то особенным, но увлекала — я не мог не дочитать ее, хоть она с самого начала раздражала меня несформулированным утверждением, что счастливчикам не следует и на порог пускать людей, на чью долю выпала масса страданий. Что неудачник непременно попытается отравить жизнь баловня судьбы, просто не сумеет устоять перед таким соблазном. Когда я читал это, в моем окружении не было ни одного счастливчика. Впрочем, я никогда не встречал их — ни прежде, ни теперь.

Совершенно неожиданно Катя Перли показалась мне живым опровержением той книги, опровержением, в котором до этой минуты я не нуждался — или не знал, что нуждаюсь. Я прочел тот дешевый дрянной роман на одном дыхании потому, что испугался собственного жизненного опыта, решил, что и я опасен для нормальных людей. Катя доказала: это полный бред. Направляясь в ее логово, я думал, что иду за падшим ангелом, собираясь заняться саморазрушением. Оказалось, Катя не падший, а, наоборот, светлый ангел. Доказательством тому служили Наверное-Марти, Питер и постель ее сестренки. А главное — мое собственное присутствие здесь. Катя протянула мне руку именно в тот момент, когда я остро нуждался в этом.

Просто Катя была настолько же светла, насколько и несчастна. И все понимала. Я же действительно представлял собой опасность — не потому, что много страдал, а потому что отвергал свою прошлую жизнь. И оттого не сделал чего-то, что должен был. Катя заботилась о сестре и о Наверное-Марти, Мингус отдал свою почку, а Авраам и Франческа носили Барретту Руду-младшему суп и курятину. Я представил, как исхудавший Барри достает из судка куриную ножку и выдавливает на нее горчицу. В то время как другие творили добро, мы с Эбби вели ожесточенную борьбу друг с другом, пытаясь выяснить, кто из нас двоих пребывает в депрессии. Прячась от былого страдания, я заморозил свою жизнь. Я потерялся в уловках и в перепалках, оставив родной порог за три тысячи миль. У Кати была кровать для сестры из Валла-Валла, а у меня только «Фальцет-шкатулка» и «Твои так называемые друзья».

Десять месяцев назад я отправил Роудсу Блемнеру из «Ремнант» аннотацию к дискам «Сатл Дистинкшнс». Он не звонил мне, чтобы подтвердить получение, целых две недели. Я не выдержал и сам позвонил.

— Ты получил мою аннотацию?

— Конечно.

— Что-то не так?

— Все так. Я передал ее в художественный отдел. Диск будет выпущен в соответствии с планом.

— Ко мне есть какие-нибудь претензии?

— Это не лучшая из твоих работ, Дилан. — Роудс развил в себе умение быть убийственно прямолинейным, как его кумиры — Билл Грэхэм, Р. Крамб и прочие. — Признаюсь, я разочарован. Ты ведь так настаивал на выпуске дисков «Дистинкшнс». Я надеялся, ты отнесешься к этой работе серьезнее.

— А на мой взгляд, это лучшее из всего, что я написал.

— Я так и подумал, что ты скажешь это. Аннотация изобилует глубокими мыслями, наверное, поэтому ты и решил, что прекрасно справился с задачей. Но я увидел в ней и кучу разного дерьма, начиная с цитат в самом начале, этих размышлений Брайана Эно. Я убрал их.

— Да пошел ты, Роудс. Верни мне аннотацию.

— Я уже написал одобрение. Ты за нее, может, еще и «Грэмми» получишь. В номинации «Лучшие пустые разглагольствования».

Я попытался защититься:

— Я хотел описать ситуацию…

— И пошел по неверному пути. Когда читаешь это, создается впечатление, будто ты целый год сидел в какой-то каморке, слушал только «Дистинкшнс», а потом решил написать историю черной музыки. Так и кажется, что ты от чего-то упорно уходил. Быть может, от результатов какого-то собственного исследования. И потом, на кой черт ты цитируешь «Кэш Бокс»? Подобные штучки обожают британцы: написать о ныне живущем музыканте и привести цитату из выпущенного аж в семьдесят четвертом году журнала.

Я сидел на матрасе, как будто выдернутый из времени, перебивая кокаин марихуаной и рукой начиная исследовать колено официантки, — при этом вспоминал придирки Роудса Блемнера и прочие подобные неприятности, которые мирно соседствовали на одной из полок моей памяти. Я не смог предложить Джареду Ортману достойный вариант окончания фильма, и это означало для меня почти то же самое, что и стишки Эм-Пса, пустая комната Катиной сестры, зеленый треугольник отца — я был вынужден останавливаться в