теперь он уже знает, что подлинным ученым ему не быть. И этот его изъян отчасти связан с одним из лучших свойств его личности — с его неизменной и неустанной готовностью сострадать бедным, невежественным, больным. Всегда, когда перед ним вставал выбор — работа в библиотеке, в лаборатории или помощь слабым, — он выбирал второе. Никогда уже ему не быть первопроходцем, светочем, освещающим нехоженые тропы. Он стал человеком, который борется со средним классом, с реакционным медицинским руководством, старающимся держать его подопечных взаперти, а его пациентов одевать в смирительные рубашки. «Ты и я, Элла, мы оба неудачники. Всю свою жизнь мы бьемся с людьми, которые незначительно глупее нас самих, пытаясь довести до их сознания те истины, которые великим людям были известны всегда. Великим людям уже не одно тысячелетие известно, что запереть больного человека в одиночную камеру означает ему навредить. Им уже не одно тысячелетие известно, что бедняк, который боится своего домовладельца и полиции, — это раб. Они давно это знают. Мы это знаем. Но знает ли это несметное множество просвещенных британцев? Нет. Это наше с тобой дело, Элла, твое и мое, — сказать им это. Потому что великие люди слишком велики, чтобы их тревожить. Они уже разрабатывают способы колонизации Венеры и со дня на день они начнут возводить ирригационные сооружения на Луне. Вот что является важными задачами современности. А мы с тобой толкаем валуны. Всю свою жизнь мы, и ты, и я, вкладываем всю свою силу, весь наш талант в то, чтобы толкать огромный камень на вершину горы. Камень — это та истина, которая великим известна инстинктивно, а гора — это глупость человечества. Мы толкаем камень. Иногда я думаю, что лучше бы я умер, прежде чем получил работу, к которой так стремился, — мне думалось, что это будет что-то творческое. На что я трачу свое время? Я объясняю доктору Шакерли, маленькому напуганному человечку из Бирмингема, который мучает свою жену, потому что он не знает, как женщину любить, что он обязан отворить двери своей больницы, что он не должен держать несчастных и больных людей рассаженными по камерам со стенами, обитыми белой стеганой кожей, в темноте и что смирительные рубашки — это глупость. Вот как проходят мои дни. А лечить болезнь, вызванную устройством общества, — это так глупо, что… А ты, Элла. Ты даешь советы женам рабочих, которые хороши ровно настолько же, как их мужья. Советуешь им следовать веяниям моды и обставлять дома согласно диктату бизнесменов, которые используют снобизм для того, чтоб делать деньги. И бедным женщинам, рабыням всеобщей глупости, ты рекомендуешь пойти и записаться в клуб или заняться полезным для здоровья хобби любого рода, чтобы отвлечься от того, что их никто не любит. А если оздоровительное хобби не помогает, а с чего оно должно помочь, они идут ко мне в амбулаторию лечиться… Лучше бы я умер, Элла. Лучше бы я умер. Нет, разумеется, ты этого не понимаешь, я вижу это по твоему лицу…»
И снова смерть. Смерть вышла из ее романа и пришла в ее жизнь. И все же это смерть в виде энергии, потому что работает этот человек как одержимый, и движет им яростное злое сострадание, да, этот человек, который говорит, что лучше бы он умер, не знает отдыха и трудится на благо беспомощных людей.
Это как будто бы роман уже написан, и я его читаю. И сейчас, когда я вижу его в его целостности, я вижу еще одну тему, в которой не отдавала себе отчета, когда только начинала. Тема эта — наивность.
С того самого момента, как Элла встречает Пола и начинает его любить, с того момента, когда она впервые употребляет слово «любовь», зарождается наивность.
И вот теперь, вспоминая свои отношения с Майклом (я использовала имя моего настоящего любовника для вымышленного сына Эллы с той вымученной улыбочкой, с которой пациент выкладывает психоаналитику те данные, которых он долго ждал и которые сам пациент считает не имеющими к делу никакого отношения), я прежде всего вижу собственную наивность. Любой разумный человек мог бы предугадать развязку этой любовной истории с самого начала. И все же я, Анна, как и Элла с Полом, отказывалась это видеть. Пол породил Эллу, Эллу наивную. Он уничтожил в ней Эллу знающую, сомневающуюся, утонченную, и раз за разом, с ее добровольного согласия, он усыплял ее разум, и она плыла по темным волнам своей любви к нему, по волнам своей наивности, что можно также назвать спонтанной творящей верой. И когда его собственное неверие в себя уничтожит эту влюбленную женщину, так что она снова начнет думать, она начнет сражаться за возврат к наивности.
Сейчас, когда меня влечет к мужчине, я могу оценить глубину возможных с ним отношений по тому, до какой степени во мне воссоздается Анна наивная.
Порою, когда я, Анна, оглядываюсь назад, мне хочется смеяться в голос. Так, завистливо и неприятно удивляясь, смеется знание над невинностью. Сейчас я неспособна так поверить. Я, Анна, никогда бы не позволила себе романа с Полом. Или с Майклом. Или, скорее, я бы позволила себе вступить в любовные отношения, и всё, точно при этом зная, что будет дальше; я бы вступила в осознанно бесплодные, ограниченные отношения.
Конец их романа. Хотя тогда Элла это так не называла. Она станет использовать это слово позже, с чувством горечи.
Элла начинает понимать, что Пол от нее уходит, в тот момент, когда она замечает, что он перестал помогать ей с письмами. Он говорит:
— А что толку? Целыми днями в больнице я разбираюсь с вдовой Браун. И я не могу ничего сделать, ничего настоящего. Кому-то там немножко помог, кому-то здесь. В конечном итоге, толкатели камней пользы никакой не приносят. Мы только воображаем себе, что приносим. Психиатрия и социальная работа — это лишь наложение припарок на никому не нужные страдания.
— Но, Пол, ты знаешь, что ты им помогаешь.
— Все время я думаю, что все мы очень устарели. Что это за врач, который видит в своих пациентах жертв мирового зла?
— Если бы ты и вправду так думал и так к этому относился, ты бы не стал так много и тяжело работать.
Он заколебался, а потом нанес свой удар:
— Но, Элла, ты мне любовница, а не жена. Почему ты ждешь от меня, что я стану делиться с тобой всем, что входит в понятие «эта серьезная штука жизнь»?
Элла разозлилась:
— Каждую ночь ты лежишь в моей постели и рассказываешь мне все. Я твоя жена.
Как только она сказала это, она поняла, что подписала приказ об окончании романа. И то, что она не говорила об этом раньше, показалось ужасной трусостью. В ответ он издал оскорбленный смешок, знак расставания.
Элла заканчивает свой роман, и его принимают к печати. Она знает, что роман получился вполне хороший, но не выдающийся. Если бы ей надо было написать на него рецензию, она бы его прочла и написала бы, что это маленький честный роман. Но Пол, прочтя его, реагирует крайне саркастически.
Он говорит:
— Что ж, всем нам, мужчинам, пора бы уже подать в отставку, уйти из жизни.
Она пугается и спрашивает:
— Что ты имеешь в виду?
Но она не может удержаться от смеха, потому что он, пародируя самого себя, сказал это с преувеличенным драматизмом и получилось смешно.
Тогда, оставив этот пародийный тон, он говорит с величайшей серьезностью:
— Моя дорогая Элла, разве ты не знаешь, какая великая революция совершается в наши дни? Русская революция, китайская революция — все это ничто. Настоящая революция наших дней — это восстание женщин против мужчин.
— Но, Пол, для меня все это пустой звук.
— На прошлой неделе я посмотрел один фильм, я пошел в кино один, без тебя, это такой фильм, который мужчина должен смотреть один, сам по себе.
— Какой фильм?
