быстро взбежала вверх по ступенькам, спрашивая на ходу в своей веселой и беспечной манере:

— Ну? Так ты идешь?

— Ш-ш-ш, Майкл только что заснул.

Джулия понизила голос:

— Иди и прими ванну сейчас. Я хочу спокойно там побарахтаться, когда ты уйдешь.

— Но я же сказала, что никуда не иду, — ответила Элла, несколько раздраженно.

— А почему нет? — сказала Джулия, переходя в большую комнату.

На втором этаже было две комнаты и кухня, все помещения — довольно маленькие, с низкими потолками, поскольку находились они под самой крышей. Этот дом принадлежал Джулии, и Элла жил здесь вместе со своим сыном Майклом, занимая три этих помещения. В той комнате, что была чуть больше, в нише стояла кровать, еще там были книги, висело несколько эстампов. Комната была яркой и светлой, довольно обычной, или, скорее, безликой. Элла не пыталась переменить ее согласно своему вкусу. Ее что-то останавливало: это бы дом Джулии, мебель Джулии; область ее собственного вкуса простиралась где-то в будущем. Примерно таковы были ее чувства. Но ей нравилось здесь жить, и пока она не собиралась покидать этот дом. Элла последовала за Джулией и объяснила ей:

— Мне не хочется.

— Тебе никогда не хочется, — сказала Джулия.

Она сидела, поджав ноги, в кресле, которое было слишком большим для этой комнаты, и курила. Джулия была пухленькой, невысокой, энергичной, полной жизненных сил еврейкой. Она была актрисой. Ее артистическая карьера так и не сложилась. Она, соответственно, играла небольшие роли. Роли эти, как она жаловалась, были двух видов: «Типовые пролетарские комические и типовые пролетарские патетические». Недавно она начала подрабатывать на телевидении. Джулия испытывала чувство глубокой неудовлетворенности.

Когда Джулия сказала: «Тебе никогда не хочется», она выразила свое недовольство отчасти Эллой, а отчасти — самой собой. Ей-то всегда хотелось куда-нибудь пойти, она никогда не могла отказаться от приглашения. Джулия говорила, что, даже когда она презирала какую-нибудь из своих ролей, когда она ненавидела пьесу, когда ей хотелось не иметь со всем этим ничего общего, она все равно наслаждалась тем, что, как она это называла, «выставляет свою личность напоказ». Она обожала репетиции, мир театра, а также светские беседы, а также злобные сплетни.

Элла работала в женском журнале. Вот уже три года подряд она писала статьи об одежде и косметике, и о том, как поймать и удержать мужчину, и она эту работу ненавидела. Статьи выходили неважные. Ее бы уволили, если бы она не дружила с женщиной, которая была редактором журнала. В последнее время Элле стали поручать работу, которая ей нравилась гораздо больше. В журнале появилась колонка, где печатались материалы на медицинские темы. Колонку вел профессиональный врач. И каждую неделю приходили сотни писем, при этом половина из них никакого отношения к медицине не имела: эти послания были глубоко личными по своему содержанию, и поэтому на каждое из них надо было отвечать лично. Элла занималась этими письмами. Еще она написала около полудюжины рассказов, которые сама сатирически определяла как «женские и чувствительные»; они относились к тому типу рассказов, который и сама Элла, и Джулия, по их собственным словам, терпеть не могли. И еще она начала писать роман. Короче говоря, на первый взгляд, у Джулии не было причин завидовать Элле. А она завидовала.

Сегодняшняя вечеринка устраивалась в доме того самого врача, под чьим началом работала Элла. Ехать надо было далеко, в Северный Лондон. Элле было лень. Ей всегда стоило немалых усилий заставить себя двигаться. И если бы Джулия не пришла к ней наверх, она бы лучше улеглась в постель и почитала.

— Ты говоришь, — сказала Джулия, — что хочешь снова выйти замуж, но как, интересно, ты собираешься это сделать, если ни с кем не знакомишься?

— А вот этого я не выношу, — ответила Элла неожиданно горячо. — Я снова выставлена на рынке, поэтому просто обязана ходить на вечеринки.

— Не надо так к этому относиться, ни к чему хорошему это не приведет. Ну да, все устроено именно так, разве нет?

— Полагаю, что да.

Элла, втайне желая, чтобы Джулия ушла, присела на краешек кровати (в данный момент служившей диваном и покрытой зеленым мягким шерстяным покрывалом) и закурила за компанию. Она воображала, что ей удается скрывать свои чувства, но на самом деле она имела беспокойный вид и хмурилась.

— В конце концов, — сказала Джулия, — ты не общаешься ни с кем, кроме этих ужасных лицемеров у себя в офисе. — И добавила: — Кроме того, на прошлой неделе ты приняла решение, окончательное и бесповоротное.

Элла неожиданно рассмеялась, и через мгновение Джулия присоединилась к ней, и между ними тут же установилось теплое дружеское взаимопонимание.

Последнее замечание Джулии настроило подруг на понятный и привычный для них лад. Они обе считали себя совершенно нормальными, чтобы не сказать — традиционными, женщинами. Женщинами с, так сказать, традиционными эмоциональными реакциями. То обстоятельство, что их жизни, похоже, никогда не укладывались в общепринятую колею, было, по их ощущению, или даже по их собственным словам, обусловлено тем, что им не встречались мужчины, которые смогли бы рассмотреть их истинную природу. В реальной жизни дела обстояли следующим образом: женщины относились к ним со смешанным чувством зависти и враждебности, а чувства мужчин — и обе они сокрушались по этому поводу — были тоскливо банальны. Друзья считали их женщинами, откровенно пренебрегающими общепринятой моралью. Джулия была единственным человеком, кто поверил бы Элле, если бы та сказала, что все то время, пока она ожидала развода, она очень старательно подавляла все свои реакции, вызванный мужчинами (или, скорее, они сами себя подавляли), оказывавшими ей знаки внимания и расположения. Теперь Элла была свободна. Ее муж женился на следующий день после окончания бракоразводного процесса. Элле это было безразлично. Это был печальный брак, но, конечно же, ничем не хуже многих других; однако Элла бы чувствовала, что предает саму себя, если бы она продолжала оставаться в таком компромиссном браке. Для сторонних наблюдателей все выглядело так, будто муж Эллы Джордж ушел от нее к другой женщине. Ей было неприятно, что ее в связи с этим жалели, но она не стала ничего предпринимать, дабы прояснить ситуацию, из самых разнообразных и сложных соображений, обусловленных ее чувством гордости. А, кроме того, какая разница, что думают люди?

У нее был ребенок, было уважение к самой себе, было будущее. Будущее не мыслилось Элле без мужчины. Следовательно, и в этом она, конечно, соглашалась с практичной Джулией, она должна ходить на вечеринки и принимать приглашения. А вместо этого она слишком много спит и вообще пребывает в депрессии.

— Кроме того, если я пойду, мне придется спорить с доктором Вестом, а это ни к чему хорошему обычно не ведет.

Этим Элла хотела сказать, что, по ее мнению, доктор Вест ограничивал себя и не приносил людям столько пользы, сколько мог бы, и не из-за нехватки добросовестности, а из-за нехватки воображения. Любой вопрос, на который он не мог ответить советом относительно того, в какую больницу обратиться, какие лекарства принимать, какой использовать метод лечения, он переадресовывал Элле.

— Я знаю, они совершенно ужасны.

Под словом «они» Джулия подразумевала чиновников, бюрократов, любых конторских служащих. Они, считала Джулия, по определению принадлежали к среднему классу — а Джулия была коммунисткой, хотя она так никогда и не вступила в партию, и к тому же она происходила из рабочей семьи.

— Вот, взгляни, — взволнованно сказала Элла, доставая из сумочки сложенный листок бумаги голубого цвета.

Это было письмо, написанное на дешевой писчей бумаге, и вот что в нем говорилось: «Дорогой доктор Оллсэп. Мое отчаяние побудило меня Вам написать. У меня ревматические боли в шее и в голове. В своей колонке Вы любезно даете советы другим страдальцам. Пожалуйста, помогите и мне тоже. Ревматизм начался у меня, когда умер мой муж, 9 марта 1950 года, в три часа дня, в больнице. Теперь я начинаю бояться, потому что я одна в квартире, и что же может произойти, если ревматизм