пребывания в «Машопи», и он задал рисунок протекания всех последовавших за ним дней. На большую «общую» вечеринку на следующий вечер пришли те же люди, и в баре Бутби торговля шла очень бойко, и их повар явно перетрудился, а его жена, по-видимому, успевала бегать на тайные свидания с Джорджем, который оказывал болезненные и бесплодные знаки внимания Мэрироуз.

На второй вечер Стэнли Летт начал ухаживать за рыжеволосой миссис Лэттимор, что привело в итоге… я чуть было не написала «к катастрофе». Это слово здесь смотрелось бы смешно и неуместно. Одним из самых болезненных моментов того времени было то, что ничто не могло стать катастрофой. Все было неправильно, уродливо, пропитано горем и окрашено цинизмом, но ничто не воспринималось как трагедия, и не возникало таких ситуаций, которые могли бы кого-нибудь или что-нибудь изменить. Время от времени случался сполох эмоциональной молнии, он озарял собой ландшафт чужого горя, а потом — потом мы продолжали танцевать. Интрижка Стэнли Летта с миссис Лэттимор всего лишь привела к инциденту, подобные которому, я полагаю, случались с ней за все время замужества далеко не один раз. Ей было около сорока пяти, она была довольно пухленькой женщиной с исключительно изящными руками и стройными ногами. Кожа у нее была белая и нежная, а глаза — огромные, синие, мягкие, туманные нежные, близорукие, почти лиловые, почти фиалковые синие глаза, которые смотрели на жизнь сквозь пелену слез. Правда, в ее случае пелена отчасти была обусловлена чрезмерным потреблением спиртного. Ее муж, здоровенный детина со скверным характером, был коммивояжером, и еще он был упорным и жестоким алкоголиком. Мистер Лэттимор начинал пить сразу же, как только открывался бар, и пил он целый день, упорно достигая все более и более мрачных состояний. В то время как ее алкоголь делал мягкой, вздыхающей, слезливой. Я никогда, ни единого разу, не слышала, чтобы он сказал жене хоть одно слово, в котором не было бы жестокости. Со стороны все выглядело так, будто она этого не замечает, или же давно устала из-за этого расстраиваться. Детей у них не было, но миссис Лэттимор была неразлучна со своей собакой, совершенно восхитительным рыжим сеттером, точно такого же цвета, как ее волосы, с такими же тоскующими и наполненными слезами глазами, как у нее самой. Они подолгу сидели на веранде, рыжеволосая женщина и ее рыжий сеттер с волнистой шерстью, и принимали знаки почтения и угощения в виде напитков от других постояльцев. Эти трое приезжали в отель на каждый уик-энд. И вот Стэнли Летт был ею очарован. Она совсем не задается, сказал он. Она по-настоящему хорошая, сказал он. Во время второй вечеринки Стэнли за ней ухаживал, пока ее муж пил, сидя в баре, до тех самых пор, пока бар не закрылся, после чего мистер Лэттимор перешел к роялю и стоял там, раскачиваясь из стороны в сторону, до тех самых пор, пока Стэнли не дал ему наконец последний, завершающий его сознательное присутствие в жизни стакан и он не отправился, нетвердо ступая, в постель, оставив свою жену танцевать дальше. Казалось, ему было совершенно все равно, чем она занимается. Она проводила время с нами или со Стэнли, который «организовал» для Джонни женщину, жившую на ферме в двух милях от отеля, ее муж был на фронте. Они вчетвером, как они нам не раз говорили, проводили время очень хорошо, и даже прекрасно. Мы танцевали в большом зале; а Джонни играл, а жена фермера, крупная румяная блондинка из Йоханнесбурга, сидела у рояля рядом с ним. Тед временно приостановил битву за спасение души Стэнли Летта. По его собственным словам, в этой битве секс оказался слишком сильным противником. Весь тот долгий уик-энд — а он продолжался почти неделю — мы пили и танцевали, и в ушах у нас непрерывно звучала музыка, слетавшая из-под пальцев Джонни.

А когда мы вернулись в город, то поняли, как верно подметил Пол, что каникулы не сильно пошли нам на пользу. Только одному из нас удалось вести себя хоть в какой-то степени дисциплинированно, и это был Вилли, который упорно занимался грамматикой, ежедневно и подолгу. Хотя и он немножко поддался, — поддался влиянию Мэрироуз. Мы договорились, что как-нибудь снова все вместе съездим в «Машопи». Кажется, это произошло через два уик-энда, на третий. Все было совсем не так, как во время общего праздника: в отеле, кроме нас, Лэттиморов, их собаки и Бутби, на этот раз никого не было. Бутби встретили нас очень любезно. Было понятно, что они нас обсуждали, что наше собственническое отношение к отелю им не по вкусу, но что при этом мы оставляем в «Машопи» так много денег, что отваживать нас пока не стоит. Я плохо помню тот уик-энд, как и четыре-пять других, за ним последовавших, с интервалом в несколько недель. Мы туда ездили не каждые выходные.

Кризис, если это можно назвать кризисом, случился, должно быть, через шесть или восемь месяцев после нашего первого визита. И та наша поездка в «Машопи» оказалась последней. Там собрались все те же: Джордж и Вилли, Мэрироуз и я; Тед, Пол и Джимми. Стэнли Летт и Джонни теперь вошли в другую компанию и проводили время с миссис Лэттимор, ее собачкой и фермерской женой. Иногда к ним присоединялся Тед, он сидел с ними молча, с отсутствующим видом, и вскоре возвращался к нам, и снова так же молча сидел, улыбаясь сам себе. Раньше он так не улыбался, это была, скорее, не улыбка, а кривоватая, горькая и полная самоосуждения усмешка. Сидя под эвкалиптами, мы слышали ленивый мелодичный голос миссис Лэттимор, доносившийся с веранды: «Стэн, мальчик, не принесешь мне выпить? Как насчет сигаретки для меня, Стэн, мальчик? Сынок, иди сюда, поговори со мной». А он называл ее «миссис Лэттимор», но иногда забывался и говорил «Мирра», в ответ на что она стыдливо опускала свои черные ирландские ресницы. Ему было тогда года двадцать два или двадцать три; она была старше лет на двадцать, и им на публике очень нравилось играть в мать и заботливого сына, но их взаимное сексуальное влечение было столь сильным, что, когда появлялась миссис Лэттимор, мы начинали трусливо озираться по сторонам.

Когда я думаю про те уик-энды, они напоминают мне нанизанные на нить бусины: сначала идут две большие и сверкающие, потом — много маленьких и не таких заметных, а затем — еще одна, огромная и ослепительная как бриллиант, в самом конце. Но это говорит лишь о том, как ленива память, и стоит мне только начать думать о том последнем уик-энде, как я понимаю, что должны были происходить и другие инциденты, во время других, забытых уик-эндов, которые в итоге привели к такому финалу. Но я не могу ничего вспомнить, все ушло. И, пытаясь вспомнить, я дохожу до изнеможения, — это напоминает рукопашную схватку с самовольным вторым «я», которое пытается отстоять свое право на частную жизнь. И все же все это хранится там, в моем мозгу, вот если бы я только умела это там разыскать. Меня ужасает собственная слепота того времени, я постоянно находилась в субъективной, густой и яркой дымке. Откуда я могу знать, что то, что я «помню», действительно было важным? Я помню лишь то, что отобрала для памяти та Анна, Анна двадцатилетней давности. Я не знаю, что бы отобрала эта Анна, нынешняя. Потому что опыт, полученный у Сладкой Мамочки, и эксперименты с тетрадями обострили мою объективность до такой степени… Но место таким рассуждениям — в синей тетради, а не в этой. В любом случае, хотя сейчас мне кажется, что тот последний уик-энд был подобен грому среди ясного неба, взорвавшемуся дюжиной разнообразных драм, внезапно и без предупреждения, конечно же, такого на самом деле быть не может.

Например, дружба Пола с Джексоном уже, должно быть, зашла слишком далеко, раз она могла так сильно спровоцировать миссис Бутби. Я помню тот момент, когда хозяйка окончательно изгнала Пола с кухни, — наверное, это случилось во время предпоследнего уик-энда. Мы с Полом были на кухне вместе, и мы беседовали с Джексоном, так звали повара. Вошла миссис Бутби, и она сказала:

— Вы знаете, что это против правил, гости отеля не могут находиться на кухне.

Я вполне отчетливо помню, что это нас шокировало как проявление какой-то крайней несправедливости; так чувствуют себя дети, когда они сталкиваются с произволом власти взрослых. А это означает, что мы, должно быть, постоянно, когда нам только вздумается, бегали на кухню, и она не возражала. Пол наказал миссис Бутби, поймав ее на слове. Он больше не переступал порога кухни, а стоял у задней двери и ждал, когда Джексон по окончании обеденного времени оттуда выйдет, после чего он демонстративно провожал повара до проволочной ограды его дома, положив руку ему на плечо и с ним беседуя. И это соприкосновение белого и черного тел было нарочитым, оно было призвано служить провокацией для любого белого, который это увидит. К кухне мы больше и близко не подходили. А поскольку мы пребывали в крайне ребячливом настроении, мы постоянно хихикали и обсуждали миссис Бутби, как дети обсуждают школьную директрису. Сейчас мне кажется невероятным, что мы могли вести себя так по-детски и что нам было совершенно все равно, что мы ее обижаем. Для нас она стала «аборигеном», потому что ее возмущала дружба Пола с Джексоном. А в то же время мы прекрасно понимали, что во всей колонии не нашлось бы ни единого белого, который эту дружбу бы не осудил, и, выполняя свою политическую миссию, мы ведь обычно проявляли бесконечное терпение и понимание по отношению к другим белым, разъясняя им, почему их расовые предрассудки бесчеловечны.