кое-что очень даже особенное: мальчик с таким происхождением и воспитанием работал на рудниках. И он действительно все это вынес, он продержался до конца… и все равно!
Молли закуривает, а я смотрю на ее руки, сложенные на коленях; они выглядят как-то беспомощно и удрученно. Чуть позже она мне говорит:
— Что меня пугает, так это то, что я, похоже, совершенно неспособна видеть что-то чистое в том, что люди делают, — ты понимаешь, о чем я? Даже когда они делают что-то хорошее, я замечаю, что становлюсь циничной, пускаюсь в психологический анализ — ну разве это не ужасно, Анна, разве не ужасно?
Мне слишком хорошо знакомы и понятны ее чувства, я ей в этом признаюсь, и мы сидим в подавленном молчании, пока она не говорит:
— Я думаю, на этой Томми женится, я просто это предчувствую.
— Ну, должен же он на ком-нибудь из них жениться.
— И я знаю, что все это звучит как стоны матери, которая не хочет, чтобы сын женился, — что ж, не без этого. Но я клянусь: она мне страшно не понравилась бы в любом случае. О, этот чертов средним класс! Вся из себя такая социалистка. Знаешь, когда я в первый раз ее увидела, я тут же подумала: «О Боже правый, что это за маленькая ужасающая тори, которую тут Томми пытается науськать на меня?» И вдруг оказывается, что она — социалистка, знаешь, из этих, университетских социалистов, из Оксфорда. Изучает там социологию. Знаешь, на человека, бывает, находит такое настроение, когда он постоянно созерцает призрак Джеймса Кейра Харди[19]. Ну и удивились бы все эти детки, если б они смогли увидеть, какие ужасы рождаются от их теорий. С новой подружкой Томми предстоит сделать много «удивительных» открытий. Знаешь, когда они сидят и рассуждают о том, что надо заставить лейбористов выполнять свои предвыборные обещания, ты так и видишь явственно, как вокруг них, в том воздухе, который их окружает, материально проступают страховые полисы и депозитные счета. Вчера она даже сказала Томми, что ему пора уже начать немного беспокоиться о старости, пора принять какие-то практические меры. А разве с этим поспоришь?
Мы смеемся, но легче не становится. Молли уходит вниз, сказав «спокойной ночи». Она произносит эти слова нежно (так, как я пожелала спокойной ночи Дженет), и я знаю, что это потому, что она очень за меня переживает, она расстроена, что Майкл не придет, уже почти одиннадцать; я знаю, что он не придет. Телефон звонит, и это Майкл.
— Анна, прости меня, сегодня все-таки не получается к тебе прийти.
Я отвечаю, что это совсем не страшно. Он говорит:
— Я позвоню тебе завтра — или через пару дней. Спокойной ночи, Анна.
И, запинаясь, добавляет:
— Извини, если ты что-то приготовила специально для меня.
Это «если» внезапно приводит меня в ярость. Потом мне кажется невероятно странным, что я могла так рассердиться из-за такого пустяка, и я смеюсь. Он слышит этот смех и говорит:
— Ну да, ну да, конечно, Анна…
Он хочет этим мне сказать, что я бессердечна и не люблю его. Но неожиданно все это становится невыносимым для меня, и я заявляю:
— Спокойной ночи, Майкл, — и вешаю трубку.
Я аккуратно снимаю все с плиты, тщательно откладывая и сохраняя то, что может пригодиться, а остальное все — на выброс. Почти все. Сажусь и думаю: «Ну что же, если он мне завтра позвонит…» Но я знаю, что этого не будет. Я осознаю, я наконец осознаю, что это — конец. Я иду проверить, спит ли Дженет, — я знаю, что спит, но мне необходимо посмотреть. Потом я понимаю, что ужасный черный вихрь хаоса клубится уже очень близко, пока снаружи, но ждет момента, когда он сможет проникнуть внутрь, в меня. Мне надо быстренько заснуть, пока я не стала этим хаосом. Я вся дрожу от горя и от усталости. Я наполняю до краев бокал вином и выпиваю, быстро. Потом ложусь в постель. Голова плывет от выпитого. «Завтра, — я думаю, — завтра я сделаюсь ответственной, я смело взгляну будущему в лицо, я откажусь от жалости к себе, не буду чувствовать себя несчастной». Потом я сплю, но даже до того, как успеваю заснуть, я слышу, что плачу, плачу во сне, на этот раз — одна лишь боль, услады в этом нет никакой.
Все написанное выше было вычеркнуто — отменено, а снизу было приписано небрежно: «Нет, не получилось. Как обычно — провал». А еще ниже было написано, и почерк был другим, был более опрятным, упорядоченным, чем в предыдущей длинной записи, в которой слова словно струились, набегая друг на друга и выглядели очень неаккуратно:
15 сентября, 1954
Обычный день. Во время рабочей дискуссии с Джоном Баттом и с Джеком я приняла решение о выходе из партии. Теперь мне надо быть осторожной и постараться не возненавидеть партию так, как мы, бывает, ненавидим те фазы нашей жизни, из которых выросли. Уже заметны первые симптомы: моменты, совершенно иррациональные, когда мне Джек не нравился, был неприятен. Дженет — как обычно, без проблем. Молли беспокоится, и, думаю, не без причин, о Томми. У нее предчувствие, что Томми женится на своей новой девушке. А ее предчувствия имеют обыкновение сбываться. Я осознала тот факт, что Майкл решил со мной порвать. Надо собраться с духом.
Свободные женщины 3
Неделю Томми находился между жизнью и смертью. Конец этой недели был отмечен тем, что Молли употребила именно эти слова; в ее голосе и следа не осталось от былой звенящей силы и уверенности:
— Не странно ли это, Анна? Он находился между жизнью и смертью. Он будет жить. Кажется, иного исхода и быть не могло. Но если бы он умер, тогда, я полагаю, мы тоже бы считали, что это было неизбежно?
Неделю эти две женщины сидели у его больничной койки; ждали в соседних помещениях, пока врачи советовались, приходили к каким-то выводам и принимали меры; возвращались к Анне домой, чтобы немного побыть с Дженет; читали письма, в которых выражались соболезнования, и принимали знакомых, которые к ним заходили, чтоб их немного поддержать; а также пытались изыскать в себе резервы, чтобы хоть как-то общаться с Ричардом, который открыто обвинял их в случившемся. В течение всей этой недели, когда остановилось время и чувства тоже остановились (они спрашивали у себя и друг у друга, почему они не чувствуют ничего, кроме оцепенения и напряжения, хотя традиция, конечно, допускает и оправдывает такого рода реакцию), они говорили, хоть и кратко и, так сказать, пунктирно, поскольку обсуждаемые темы были им обеим известны так хорошо, о том, как Молли заботилась о Томми, о том, какие были отношения у Анны с Томми, пытаясь нащупать тот момент или же то событие, когда они определенно потерпели полное фиаско и не сумели дать Томми то, что ему было нужно. В том ли все дело, что Молли уезжала на год? Нет, она по-прежнему считала и чувствовала, что это был правильный поступок. Из-за того ли, что их собственные жизни были настолько бесформенными? Но разве они могли бы быть иными? Потому ли, что Анна что-то не то сказала, или чего-то не сказала, когда Томми заходил к ней в последний раз? Возможно, но они чувствовали, что не в этом дело; да и откуда им было это знать? Они не списывали случившуюся катастрофу на счет Ричарда; но, когда он принимался их обвинять, отвечали:
— Послушай, Ричард, нет смысла друг друга оскорблять. Вопрос весь в том, как можем мы ему теперь помочь?
У Томми оказался поврежденным зрительный нерв; Томми останется незрячим на всю жизнь. Мозг — не затронут, или, по крайней мере, все быстро должно восстановиться.
Врачи провозгласили, что Томми вне опасности, время снова вернулось в их жизнь, и Молли вся как-
