допустить, чтобы душевные и физические силы людей растрачивались столь нерациональным способом. Сокрушив старых богов, она истребляла всякую память о них, уничтожала памятники, запрещала обряды и традиционные праздники.
Понадобилось полторы тысячи лет, чтобы в 1896 году идея Олимпийских игр вновь увлекла — и теперь уже не одних греков, а все человечество. Правда, на этот раз обошлось без Зевса. Но организатор игр француз Пьер де Кубертен достойно заменил забытого бога и вполне заслужил, чтобы его статуя была воздвигнута в Олимпии — среди огромного музея под открытым небом, где хранятся обломки почти двух тысяч произведений искусства, которые не пощадило ни время, ни люди. Но в память о величайшем спортивном празднике древности и поныне, раз в четыре года, на древней земле Олимпии, в священной роще, под лучами солнца вспыхивает факельный огонь, который, как эстафету проносят по земному шару. Его доставляют на стадион олимпийского города к началу праздника, открывающегося парадом участников, среди которых, по традиции, первыми проходят представители Греции — страны, подарившей миру Олимпийские игры.
«ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ»
Эта приветливая надпись встретила знаменитого итальянского поэта Данте, подошедшего к воротам ада, который он описал в своей «Божественной комедии». Действительно, по христианским верованиям, ад предназначался для тех, кто при жизни не отличался особым благочестием и запятнал себя преступлениями. Праведникам же и тем, кто смирен и кроток, гарантировано вечное блаженство в раю — избавление от горя, обид, забот и труда. По мнению церкви, именно такая постная райская жизнь и есть предел всех человеческих стремлений.
В этом смысле греки с гораздо большим уважением относились к людям. Даже богов они представляли себе в человеческом облике, ибо ничего прекраснее этого облика, по их мнению, не было. Они, разумеется, не подозревали, что благодаря труду человек выделился из животного царства. Но, во всяком случае, перспектива унылого безделья и удручающей беззаботности на том свете их явно не прельщала. Ходячего выражения «перешел в лучший мир» у них не существовало, и никакого загробного блаженства они не ожидали. Поэтому идея рая им до поры до времени вообще не приходила в голову: всякая смерть считалась несчастьем, каких бы почестей ни удостаивались умершие в подземном мире. Самый сильный из смертных — греческий герой Ахилл, павший под стенами Трои, в загробном царстве продолжал считаться своего рода вождем, командовавшим, правда, бесплотными душами. Подобная почесть не доставляла ему радости. Разумеется, от страданий он был избавлен. Но, встретившись с Одиссеем, спустившимся под землю для выполнения сложнейшего поручения, он признавался:
А ведь Ахилл находился в весьма привилегированном положении — он попал в число героев, которым предназначался особый Остров блаженных, где царствует Крон и куда не допускают обычных смертных.
Древнейшие люди не видели особой грани между жизнью и смертью. Смерть казалась им лишь переходом к другой, какой-то неведомой жизни, и загробное царство представлялось им продолжением земного.
Поэтому, когда хоронили покойников, им старались создать привычную обстановку и словно снаряжали в дальнюю дорогу, обеспечивая всем необходимым.
Позднее возникло представление о душе, которая способна отделиться от тела. Как объяснить, что во сне человек может путешествовать, встречаться с умершими, охотиться? Невольно приходило на ум, что у него есть двойник, который, дождавшись удобного момента, покидает тело и начинает самостоятельно странствовать, чтобы к моменту пробуждения человека вернуться обратно. Если же этот двойник — душа — не возвращался, значит, сон будет бесконечным, то есть наступает смерть. Душу воспринимали вполне материально, она имела определенную форму (обычно форму тени), и в ней как бы заключена была жизнь. Когда человек умирал, тело его становилось холодным и неподвижным. Значит, исчезало то, что делало его живым, то есть душа.
Но куда же она направлялась? Что происходило с ней после смерти людей? Естественно, рождалась мысль, что умирает только тело, а душа отправляется в какой-то иной мир, где и продолжает самостоятельно путешествовать. По этому поводу Энгельс заметил:
«Уже с того отдаленного времени, когда люди, еще не имея никакого понятия о строении своего тела и не умея объяснить сновидений, пришли к тому представлению, что их мышление и ощущения не есть деятельность их тела, а какого-то особого начала — души, обитающей в этом теле и покидающей его при смерти, — уже с этого времени они должны были задумываться об отношении этой души к внешнему миру. Если она в момент смерти отделяется от тела и продолжает жить, то нет никакого повода придумывать для нее еще какую-то особую смерть. Так возникло представление о ее бессмертии, которое на той ступени развития не заключало в себе ничего утешительного, казалось неотвратимой судьбой и довольно часто, например у греков, считалось подлинным несчастьем. Не религиозная потребность в утешении приводила всюду к скучному вымыслу о личном бессмертии, а то простое обстоятельство, что, раз признавши существование души, люди, в силу общей ограниченности, никак не могли объяснить себе, куда же девается она после смерти тела».
Сначала в подземном мире царило равенство душ. Как и при жизни, в условиях родового строя, покойники не имели никаких особых привилегий и не различались между собой — всем было гарантировано вечное блаженство. Когда первобытнообщинные устои разложились, и возникло общественное неравенство, изменились и устои потустороннего мира: все теперь зависело от того, кем был умерший на земле, заслужил ли он это блаженство. Зародился страх перед загробным царством; люди постепенно приходили к горькому выводу о недоступности вечной жизни, о недостижимости бессмертия.
Древние египтяне никак не хотели примириться с исчезновением души и разработали целую систему сохранения трупов (в виде мумий), обеспечив таким образом возможность душе вернуться, как только она пожелает.
Греки же, очевидно, пришли к выводу, что дожидаться возвращения души дело ненадежное (да и как знать — такое ли уж целесообразное?), и, соблюдая положенные обряды, предавали тело покойного земле и воздвигали надгробный памятник. Для утонувших или погибших в далеких краях на их родине, где, естественно, похорон не производилось, все же сооружали «пустую могилу» (кенотаф), иначе, не имея посмертной обители, душа обречена вечно скитаться и никогда не достигнет царства теней.
Она становилась беспокойным призраком, не знающим отдыха и не получающим для себя пищи. Ей оставалось лишь одно — мстить живущим на земле: насылать на них болезни, запугивать страшными сновидениями, даже губить посевы. Поэтому больше всего греки заботились именно о погребальном культе, стараясь не раздражать усопших. Каждый гражданин греческого полиса беспокоился о том, будут ли выполнены после его смерти подобающие обряды, и сама смерть внушала иногда меньше страха, чем невыполнение похоронного ритуала.
Умирающий на поле брани Гектор просит сразившего его Ахилла лишь об одном:
