из Ньюпорта в восемнадцатом веке. Теперь же здесь висели, или стояли, или раскачивались безвкусные пародии — создания людей заурядных, огромные телефоны-автоматы на мягком холсте, американские флаги во множестве, написанные крупными грубыми мазками, огромные долларовые купюры, воспроизведенные с бесстрастной точностью, гипсовые очки не на глазах, а на раскрытых губах, безжалостно увеличенные странички юмора из газет и рекламные эмблемы, портреты кинозвезд и крышки от бутылок, сладости, газеты и дорожные знаки. Все то, что хочется попробовать и выбросить за ненадобностью, едва взглянув, было собрано здесь, преувеличенное и кричащее: увековеченная свалка. Ван Хорн радовался, пыхтел и то и дело вытирал рот, когда вел ее через зал, показывая коллекцию, вдоль одной стены, потом поворачивал и шел назад вдоль другой: по правде говоря, она увидела, что приобретенные им образчики этого псевдоискусства хорошего качества. У него водились деньги, и ему нужна была женщина, чтобы помочь их тратить. По его темному жилету вилась золотая часовая цепочка — подделка под старину. Он был богат, однако не знал, как распорядиться своим богатством.

Появился чай с ромом, но церемония была более спокойной, чем она представляла себе по описанию Сьюки. Вдруг материализовался Фидель с молчаливостью идеального слуги; скулу его украшал еле заметный шрам, как аппликация на коже цвета кофе, как продуманное украшение к мелким острым чертам. Пушистый кот по кличке Тамкин с деформированными лапами, описанный в «Уорд», прыгнул Александре на колени как раз в ту минуту, когда она поднесла ко рту чашку, чай чуть не расплескался. Морской горизонт, видный сквозь узкие окна с того места, где она сидела, тоже остался на месте: весь мир был отчасти мягко покачивающейся палубой на жидком горизонте; она подумала о холодных плотных пластах морской воды, где, придавленные ее тяжестью, движутся лишь гигантские слепые слизни, потом вспомнила об осеннем тумане, нависшем над поверхностью лесного пруда, представила себе небесные сферы из разреженного газа, которые наши астронавты проходили насквозь, не пробивая, чтобы не утекла небесная синева. Здесь ей было неожиданно спокойно. В этих, в сущности, пустых комнатах, если не считать множества произведений искусства откровенно цинического свойства, все свидетельствовало о привычках холостяка. Хозяин казался ей более приятным, чем прежде. Если мужчина хочет с тобой переспать, он азартен и агрессивен, он словно испытывает тебя, предвещая страсть в случае успеха. Сегодня в его манерах всего этого не было. Он выглядел усталым и расстроенным, сидя в плетеном кресле с ярко-коричневой вельветовой обивкой. Она представила себе, что деловое свидание, ради которого он надел свой парадный костюм-тройку, не удалось, может быть, ему в банке отказали в займе. Он откровенно все доливал в свой чай ром из бутылки «Маунт Гэй», которую дворецкий поставил ему под руку на маленький столик в стиле королевы Анны.

— Кто надоумил вас приобрести такую большую и удивительную коллекцию? — спросила его Александра.

— Мой консультант по инвестированию, — его ответ разочаровал. — Это самое разумное с точки зрения финансов — если не считать нефтяной фонтан, — купить у художника имя еще до того, как он станет знаменит. Вспомните тех двух русских, что по дешевке скупили в Париже перед самой войной картины Пикассо и Матисса, а теперь они в Ленинграде, где их никто не видит. Вспомните тех удачливых болванов, что приобрели раннего Поллока у автора за бутылку шотландского виски. Даже если иногда не попадешь в точку и промахнешься, все равно в среднем выиграешь больше, чем на фондовой бирже. Джаспер Джон намалюет вам картину, если поставить побольше выпивки. Да я и сам люблю выпить.

— Вижу, что любите, — проговорила Александра, стараясь прийти ему на помощь. Как могла она влюбить в себя этого неуклюжего непутевого мужлана? Он был как дом, в котором слишком много комнат, а в комнатах слишком много дверей.

Вот он наклонился в кресле вперед и расплескал чай. Он делал это так часто, что машинально раздвинул ноги, и коричневая жидкость выплеснулась между ног на ковер.

— Как это великодушно, — сказал он. — На Востоке не замечают твоих огрехов. — Подошвой черной остроносой туфли — ступни его были несообразно малы для такого массивного тела — он затер чайное пятно. — Я терпеть не мог, — продолжал он, — тот абстрактный вздор, что нам пытались всучить в пятидесятых. Бог мой, все это напомнило мне об Эйзенхауэре, вот скучища. Я хочу, чтобы искусство показало мне нечто, рассказало, где я, даже если я в аду, так?

— Думаю, что так. Но на самом деле я дилетант, — сказала Александра, сама почувствовав теперь некоторую неловкость, когда заметила его возбуждение. Какое на нем белье? Когда он в последний раз принимал ванну?

— Итак, когда появился этот поп-арт, я подумал, Господи, вот это как раз для меня. Такое дьявольски веселое искусство, все вниз и вниз с улыбкой. Похоже на поздних римлян. Вы читали Петрония? Забавно. Забавно, бог мой, можно смотреть на этого козла Раушенберга, оправленного в резиновую шину, и смеяться до упаду. Много лет назад я побывал в галерее на Пятьдесят седьмой улице — вот где я хотел бы увидеть вас, по-моему, я уже рассказывал и надоел вам — дилер, этот гомик по имени Миша, его обычно называют Миша Шляпа, он чертовски здорово во всем этом разбирается, — показал мне две пивные банки из-под пива «Бэллантайн» — в бронзе, но так чудно раскрашенные, точно, но несколько вольно воспроизведенные Джонсом: одну с треугольничком наверху, вскрытую, и другую, неоткрытую. Миша говорит мне: «Подними одну». — «Какую?» — спрашиваю. «Любую». Я поднимаю закрытую. Тяжелая. «Возьми другую», — говорит он. «Эту?» — спрашиваю я. «Давай», — говорит он. Я поднимаю. Она легче. Пиво выпили!!! Условно, на языке искусства. Я чуть в штаны не наложил, это был такой переворот, словно включили свет и я вдруг увидел.

Он чувствовал, что Александра не возражает против его крепких выражений. Ей они даже нравились, в них была какая-то свежесть, как в запахе падали от шкуры Коула. Ей нужно идти. У собаки, запертой в машине, может случиться разрыв сердца.

— Я спросил его, сколько стоят эти пивные банки, и когда Миша сказал, я ответил: «Не пойдет». Всему есть границы. Сколько могут стоить две паршивые пивные жестянки? Александра, без дураков, если бы я решился купить их тогда! Теперь они стоят в пять раз дороже, а это было не так уж давно. Эти банки стоят сейчас больше, чем их собственный вес чистым золотом. Я искренне верю, что, когда из будущего посмотрят на наше время, когда вы и я будем просто лежать парой скелетов в этих идиотских ящиках, которые нас заставляют покупать, наши волосы, кости и ногти будут лежать на всех этих дурацких шелках и подушечках, за которые жирные коты-владельцы похоронных контор нас обдирают. Господи, да когда я буду умирать, пусть они просто возьмут мой труп и выбросят на свалку — это меня вполне устроит. Я хотел сказать, что, когда нас не будет, эти жестянки, эти пивные банки, о которых я рассказываю, станут Моной Лизой нового времени. Мы говорили о Кайенхольце, так вот, он взял «Додж» и распилил его, а внутри сношается парочка. Машину он поставил на искусственный дерн, а чуть подальше, на другом участке «Астротурфа» или какого- то другого искусственного покрытия величиной с шахматную доску, он положил одну-единственную пивную бутылку! Чтобы показать, что они ее выпили и выставили, чтобы освободить себе место и заняться любовью. Это гениально. Крохотный, обособленный кусочек пространства. Кто-нибудь другой просто поставил бы пивную бутылку на коврик между сиденьями. Но поставить ее отдельно — вот что делает это искусством. Может быть, это и есть наша Мона Лиза, эта пустая бутылка у Кайенхольца. Уезжая в Лос-Анджелес, я посмотрел на этот сумасшедший распиленный «Додж», и на глазах у меня выступили слезы. Я не морочу вас, Сэнди. Настоящие слезы. — И он протянул к лицу неестественно белые восковые руки словно для того, чтобы вытереть влажные покрасневшие глаза.

— Вы много путешествуете, — сказала она.

— Меньше, чем прежде. Но я все равно доволен. Ездишь повсюду, но всегда сам распаковываешь дорожную сумку. Ту же самую сумку, и сам такой же, как всегда. Вы, девушки, правильно делаете. Находите неприметное местечко и устраиваетесь. Потом обзаводитесь всяким хламом, телевизором, собственным кругом общения и всем прочим. — Он поглубже уселся в коричневое кресло и наконец замолчал. В комнату вбежал Нидлноуз и свернулся калачиком у ног хозяина, спрятав под хвостом длинный нос.

— Мне пора ехать, — сказала Александра. — Я заперла бедную собачку в машине, а мои дети, должно быть, уже дома. — Она поставила чайную чашку — странно, что на ней была монограмма «Н» вместо инициалов Ван Хорна, — на поцарапанный и оббитый стеклянный столик работы Миеса ван дер Роха и встала. На ней был алжирский парчовый жакет, серебристо-серая водолазка и свободные брюки травяного цвета. Она почувствовала облегчение, когда встала, и вспомнила, что брюки стали тесны в талии.