их расположением, опять начал свой прежний образ жизни.

Для первого шага святитель луцкий «задумал отобрать» у королевского секретаря Бролевского местечко Фалимичи; его преосвященство вооружил своих слуг и послал их под предводительством зятя своего (мужа дочери его Ганны). «Во время штурма» люди архиерейские изуродовали некоего Гижевского, которому они просто-напросто отрубили руку, а преосвященный Кирилл «воспретил допускать к нему фельдшера и приказал еще посадить несчастного в тюрьму и морить его голодом и холодом, а по временам истязал его в своем присутствии в течение целых 12 недель».

Началось дело, но святителю не хотелось судиться – он предпочитал уклоняться от подсудности светскому суду, и это ему вполне удалось. Несмотря на то, что светский суд тогдашнего времени нашел разбойное дело преосвященного себе подсудным, владыка добился, что оно, по его апелляции, было перенесено в трибунал, и там дальнейшая судьба этого производства осталась неизвестною.

Это прибавило духу владыке, и он осмелел еще более.

Некто шляхтич Закревский ехал и вез с собою «швачку» (т. е. швею), «своей госпожи девку Палажку». В пути их застигла ночь, и они заехали переночевать к крестьянину в церковном селе Фалимичах. Проезжие с дорожной усталости залегли спать с сладкою надеждою, что их никакой злой дух до утра не потревожит и они мирно выспятся, а наутро станут продолжать свою путину. И злой дух их, действительно, не тронул, но прислал вместо себя благонадежного посла. «Поздно ночью, когда уже все спали, сюда неожиданно явился в пьяном виде и с небольшим числом слуг сам его милость владыка луцкий, преосвященный Кирилл, проживавший в фалимическом замке. Он начал бранить Закревского, отобрав у него торбу с деньгами, лошадь, воз и имущество и приказав все это отправить на свой двор. А затем он взял с собою и девку Палажку, привел ее к себе и, запершись с нею в каморе, изнасиловал ее» (67).

Обесчестив девушку, преосвященный тотчас же «после сего приказал посадить ее в погреб», но Палажку стерегли плохо, и она, «улучив удобную минуту, убежала оттуда». На владыку Кирилла, по случаю изнасилования Палажки, была подана жалоба, а саму пострадавшую от его преосвященства «швачку» подвергли допросу. Бедная девушка «лично подтвердила все вышесказанное» и «представила на то (какие- то) свои вещественные доказательства», которые были признаны вполне убедительными. Начался суд над насильником, но он не робел: «Палажка» как особа не шляхетского звания не могла быть обвинительницею изнасиловавшего ее архиерея. Дело по этому бесправию пострадавшей осложнилось и затруднилось в самом производстве и длилось целых девять лет, пока Палажка умерла, а архиерея извиняли тем, что он был очень пьян. Впрочем, ему еще предстояло совершить многое.

Не решено еще было дело Палажки, как владыка Кирилл уже успел забрать насильно имущество умершей жены шляхтича Обуховича и с вооруженною шайкою в 200 человек выгнал законных владельцев с. Смыкова.

По этим двум делам преосвященному надо было явиться к ответу, но тут для него, как для лица политически удобного, употреблен был крупный прием: «последовало распоряжение Сигизмунда III о том, что все судебные дела, касающиеся епископов Кирилла Терлецкого и Ипатия Потея (Поцея), отправленных (в Рим) по государственному делу, должны быть приостановлены».

Из этих тщательно укрывавшихся до сего времени «мелочей архиерейской жизни» (против оглашения которых и ныне еще много охотников ратовать), может быть, более чем из иных важного наименования исторических документов видно, чего могло ожидать православие, получавшее в Риме таких предстоятелей, которым впору было беречь себя, а не церковь. Будучи кругом запачканы, развратны и избалованы, они, разумеется, не могли дать честного отпора светской власти, покрывавшей их грехи наперекор желаниям церкви, изнемогавшей и падавшей все ниже и ниже от безнравственности и ничтожества своих архиереев, которыми успехи унии были приуготовлены и обеспечены.

Рим их довоспитал в смысле утонченности приемов злодейства.

По возвращении из Рима преосвященный Кирилл застал дома новое дело, начатое против него архимандритом Гедеоном Балабаном, у которого святитель луцкий домогался отнять доходный жидячинский монастырь. Архимандрит Гедеон, разумеется, не хотел упускать из рук жирного куска и, несмотря на свое иерархически подчиненное положение, повел с преосвященным ожесточенную тяжбу, причем, надо полагать, архимандрит не упускал случая надзирать за скандальным образом жизни владыки, дабы этим, когда нужно, воспользоваться. У Балабана был племянник Григорий Балабан, который жил по соседству с владыкою и мог следить за всеми мелочами святительской жизни. Преосвященному Кириллу это, разумеется, совсем не нравилось, и он решил сбыть с рук неудобного соседа. Тут ему и помогла побывка в Италии: еп. Кирилл пожелал заняться отравлением, но взялся за это не с прежними грубыми русскими приемами, а во вкусе Борджиа.

«Григорию Балабану (т. е. племяннику архимандрита) было доставлено письмо» от епископа Кирилла, но Балабан долго не решался принять это письмо, а тем более «отказывался вскрыть его». Посланец владыки, священник, однако, сумел раздразнить любопытство Балабана и уговорил его прочесть святительское послание. «Но едва Балабан поднес письмо к свече, чтобы получше рассмотреть надпись, как его обдало какою-то ядовитою пылью, и он внезапно впал в обморок. К счастию Григория, при нем случился его брат, которому были известны некоторые противоядия, при помощи коих и удалось спасти его от явной смерти».

Не успел Балабан оправиться после этого случая, как была совершена вторичная попытка отравить его: к нему пришли два человека из слуг архиерейских, из коих один был владычный портной, а другой певчий. Взойдя в комнату, портной и певчий оба разом прокричали веселый привет: «Вашей милости наша служба», и протянули Балабану свои руки, но хозяин был уже осторожен и вместо того, чтобы дать приятельское рукопожатие святительским людям, сказал им:

– Вы были в Италии и знаете итальянские обычаи, так поцелуйте же прежде свои руки, а потом уже я буду здороваться с вами.

Те подчинились этому требованию, но все-таки перехитрили Балабана.

«Слуги епископа махнули руками мимо своих уст, после чего Балабан доверчиво с ними поздоровался и стал их угощать медом, но когда сам выпил и обтер рукою губы, то мгновенно почувствовал слабость и обомлел, а по телу его пошли желтые пятна. Его вынесли полумертвым, а слуги владыки Кирилла бежали».

Двукратный неуспех, вероятно, раздражил пылкого святителя, и он не желал новых опытов разделаться с Балабаном на тонкий итальянский манер, а взялся опять за свои прежние русские приемы, которые ему были лучше знакомы. Его преосвященство напал на монастырь с вооруженною толпою, «отбили двери церковные и, забравшись в церковь, пограбили все, что нашли: деньги, серебро, золото, иконы с ризами, свечи, облачение и проч.». Затем разграбили дом архимандричий, пасеку и житницы, где достали множество предметов, между коими есть интересные для определения характеристики монастырского быта того благочестивого «древлего века». В запасах взятой штурмом обители взято «солонины полтес сорок, сала тридцать, журавлей выкормленных восемь» и т. п.

Монастырь, из-за которого преосвященный Кирилл тягался и, наконец, открытым боем бился с архимандритом Балабаном, был хорошо приспособлен для удобной жизни, так как тут до Балабана настоятельствовал архимандрит Никодим Шибинский, прославившийся убийством и тем, что он, «разогнав братию, держал в монастыре наложниц и с ними имел мерзкую справу Богу» (?!). Монастырь был так богат, что «грабеж его людьми преосвященного Кирилла продолжался целых пять дней».

Балабан в это время сидел в засаде в церкви, а святительские люди стерегли архимандрита и «для развлечения стреляли в купол».

Разграбив св. обитель, преосвященный нажаловался еще на архимандрита Балабана королю, и архимандрит был объявлен лишенным покровительства законов, а потом осужден на изгнание из отечества.

Кроме того, преосвященный был обвиняем в мошенничестве некоего Шимковича, солгав, будто тот утаил денежный бланк, а потом перепродал его врагу Шимковича. Потом владыка Кирилл обвинялся еще «в убийстве и утоплении священника Стефана Добринского», который «пользовался большим уважением в народе». Чтобы скрыть следы этого злодейства, вместе с отцом Стефаном был за компанию утоплен кузнец, с которым священник шел ночью вдвоем домой. Кто из слуг святителя утопил священника с кузнецом, не объясняется, но видно, что о погибели отца Стефана доложили владыке, когда он сидел за обедом, и тогда святитель, услыхав, что «поп сгинул», «рекл»: