И только приветливость царя умеряла ожесточение народа.

У колючих плетней, на поворотах, в садах Луарсаб усиленно расспрашивал крестьянок о причинах изнуренности, но напуганные женщины благодарили царя за доброту, а худы они 'по желанию бога'.

Разбрасывая кисеты, Луарсаб обещал обнародовать закон о применении муравьиных пыток к мужчинам, не умеющим вызывать на щеках женщин румянец. Крестьянки стыдливо прикладывали к губам палец, прятались в платки и тихо смеялись шуткам доброго царя.

Шадиман решил загладить неприятное впечатление и разослал по пути царского следования людей с соответствующим приказом.

И в деревне Руиси Луарсаб чуть с коня не упал от безудержного смеха. Захохотали надменные князья, визжали княгини, захлебывалась свита, надрывались чубукчи, тряслись телохранители, хихикала стража, фыркали копьеносцы, ржали кони... Вымазанные красной краской женщины и дети жалобно смотрели на веселый караван. Шадиман кусал губы, а недогадливый караван хохотал до слез, до изнеможения над диким обычаем Руиси.

На ночлеге, у пылающих костров, в искрах оранжевого вина и изменчивого веселья Саакадзе, улучив минуту, шепнул Нестан о находчивости Шадимана. Огорченная явным равнодушием царя, Нестан обрадовалась возможности ущемить родственника ведьмы.

Не случайно Георгий остановил выбор на Нестан. Он заметил восхищение ею Зураба Эристави и решил путем брака водворить Зураба в Метехи и этим ослабить влияние на царя Амилахвари и Шадимана.

Великолепный турнир завершил пребывание царя в Гори.

От восхода солнца до луны гремела зурна. От крепостных ворот до улицы Трех чинар толпились почетные амкары и мокалаке, ошеломленно глазели на роскошь картлийского царя, большое здание, отданное князьям, вызывало не меньшее изумление пышностью и многочисленностью разодетых слуг.

В доме богатого купца, отведенном Эристави, Саакадзе поместился со своим любимцем Зурабом и однажды ночью посоветовал влюбленному не вздыхать, а действовать: перед таким знатным мужем разве не расплавится сердце? Изумленный Зураб вскочил: откуда друг знает его волнение? Саакадзе засмеялся: разве трудно проследить, куда отворачивает голову неучтивый собеседник?

Пирует с горлицами Луарсаб на крепостном валу, под щитом царицы Тамар.

В круговой пляске чеканят ритм суровые плясуны. Звеня цинцилями, проплывают в тумане стройные горийки. И снова в тяжелые чары льются потоки вин.

Песни ширились, потрясая крепостной вал. Тонкие голоса подхватывались мощными басами, и оживали легенды о героях Грузии.

Из круга народных певцов вышел голубоглазый юноша, задорно встряхнул огненными кудрями и ударил по струнам чанги:

Буйно я встряхнул кудрями, грянул гром до Гуджарета,

Подкрутил свой ус багровый, вся Кура огнем согрета.

Затянуть собрался песню, распустилась роза лета.

Струн коснулся только чанги, оживает песня эта.

Гей! Послушайте, грузины, это было в век Тамар.

Кто не знает из картвелов век царя царей Тамар?

Вот однажды шел по Картли путь вдоль гор и рек Тамар.

И с долин и гор стекался весь народ скорей к Тамар.

За конем арабским беки, и паши, и агалары.

И князья, и азнауры гарцевали. Видно, чары

Раздвигали гор ущелья, до копыт пригнув чинары,

Вечерами били бубны, под зурну сдвигались чары.

Но царю царей дороже звон мечей и пляска стрел.

Отдает приказ, и лагерь черепками запестрел.

На охоту! И в колчанах задрожали перья стрел,

Переливом перьев берег злой Лиахвы запестрел.

Меткость рук Тамар познали круторогие олени.

Белогрудый сокол цаплю клювом бил до исступленья.

Оробел медведь, и стал он на мохнатые колени.

Волк седой бежал от страха за ограду поселенья.

За зверьми летят джигиты, не щадя лихих коней,

Но Тамар желает каждый, жадно думает о ней.

Взор Тамар ночей чернее и белее белых дней.

Холодней воды подземной, жарче солнечных огней.

Где пируем мы, в то время пировали только тучи.

Вместо башен Горисцихе подымались к небу кручи,

Над Лиахвою клубился лишь один туман летучий,

Да порой скалы осколок обрывался вниз, гремучий.

На наездников не смотрит - изогнула бровь Тамар,

Улетел любимый сокол, он презрел любовь Тамар,

Он с добычей за рекою, на крутой горе, Тамар.

И под звуки рога скачет витязь в серебре к Тамар.

Прискакали агалары, и князья, и азнауры.

Но не переплыть Лиахву, волны бешеные бурь.

Перед кем дрожали тигры, от кого не скрылись туры,

Кто врага сражал в сраженье, те стрелки стоят понуры.

Их Тамар разит презреньем, в каждом слове острый яд.

Говорит Тамар: 'Любую тот получит из наград,

Кто осилит бег Лиахвы, переплыв кипучий ад,

Снимет сокола с вершины и вернется с ним назад'.

Был певец голубоглазый, на Тамар смотрел он прямо,

Он встряхнул кудрями буйно, в реку бросился упрямо.

Пусть ревет Лиахва гневно, но смельчак плывет все прямо.

Высоко взлетает сокол, ловит сокола упрямо.

Я отвагу восхваляю, за отважного я рад,

Но певец не князь надменный, он богатством на богат.

Он подарка не попросит, и взамен иных наград

Он одной любви желает... И Тамар сулит агат,

Бирюзу сулит и жемчуг божьей матери Гелата!

'Погуби певца! Пусть сгинет! Все отдам - парчу и злато'.

Он плывет, поет о солнце, песня гордая крылата,

Смотрит он из волн Лиахвы на Тамар, близка расплата.

Зашумела буря гневно, грозный закипел поток,

И певца швыряют волны, никнет сломанный росток.

Унесен в Куру, в пучину... чей на свете горше рок?

За несбывшееся счастье он на смерть себя обрек.

Пронеслась гроза. И снова голубое небо тихо.

И Тамар повелевает здесь построить Горисцихе...

На горе, где непокорный сокол вдаль глядел, где вихорь

Слил певца с волной, поныне видим крепость Горисцихе.

Вот, грузины, струн сказанье про любовь пловца к Тамар,

Крепость тучи подпирает, что пред нею смерч, Тамар?

Торжествует жизнь! Помянем песнею певца Тамар.

Выплыл в памяти он нашей, победил он смерть, Тамар!

Саакадзе, схваченный стройными напевами, смотрел вниз на Гори, утопающий в зеленых садах. Георгий видел запутанные узенькие улички, маленькие дома, дымчатую чешую Лиахвы. В голубом воздухе неподвижно дремали прозрачные ветви яблонь.

Хвастали пышноусые горийцы плоскими мечами, хвастали чешуйчатыми кольчугами, отобранными у