толстого дурака! Мы с Хизарром отправились с ними на север, скорбя о своей потере, клянясь начать все заново, клянясь отомстить хану Замбулы… за то, что он оборонялся и защищался от нас! Я показал брату те немногие свитки, какие захватил с собой, — страницу из самой Книги Скелоса! И он скорбел, говоря, что в спешке не увез ничего полезного. И мы ехали на север, находясь с братом в хвосте каравана, как обычные приставшие в пути… В ночь, когда мы подъехали к горам, называемым Драконьими, я обнаружил, что на самом-то деле Хизарр увез кое-какие записки… Он солгал мне! Он намеренно скрыл их от меня — от меня, своего брата, который столько лет был его наставником, а потом напарником, от меня, который разрешил этой гадине стать моим напарником. Ибо Хизарр — мой младший брат, и это я был гением и основателем в наших… предприятиях. Без меня он был бы ничем, ничем! И не думал я в своем жадном интересе к этим исследованиям и нашей будущей деятельности, какими были на самом деле наши отношения… Он ненавидел меня! Он негодовал из-за моих лет, моего старшинства и превосходства в знаниях! Трижды проклятый гад! И в ту ночь я обнаружил это и высказал ему свои обвинения. Мы заспорили, и все вышло наружу. Его негодование и его ненависть ко мне! На этой потрясающей ноте мы расстались, оба в гневе, и, уходя, я принял определенные меры предосторожности: съел определенные травы и произнес определенные слова, так как нервничал, подозревал самое худшее и стремился не дать себя убить… Как видишь, я потерпел неудачу. Той же ночью — или скорее утром, ибо уже занималась заря, — мой хитроумный братец умертвил- таки меня, а потом выжег мне глаза добела раскаленными монетами. Меня оставили здесь! А караван ушел дальше. Я умер… но все то время даже не потерял сознания! Ах, мои травы и мои чары успешно защитили меня, ибо я был и мертвым, и живым. Ах, что за мука! Миллион раз за все эти истекшие годы… Сколько же прошло лет, пришелец, человек из Киммерии?

— Десять.

— Десять. И за эти десять лет я миллион раз жалел, что принял все эти меры предосторожности, чтобы не умереть, как все другие люди: телом, разумом и душой. Но нет. Умерло мое тело. Оно мертво. Оно начало разлагаться, и я знал, что это мое тело гниет! Я все сознавал, когда с этих гор пришли шакалы и откопали мою разлагавшуюся плоть, а потом сожрали меня заживо! Они ели меня, варвар, меня! Некоторые из моих костей они утащили с собой — погрызть их в своих темных норах. Но я остался в живых. Моя душа прикована к этому месту. Я осужден стенать здесь о моей злосчастной судьбе и думать о мире и мести. А когда появлялись люди, я нападал, ибо один из них мог быть моим трижды проклятым братом Хизарром! Воля моя была сильна, варвар. С течением лет она набрала силу. Я приобрел власть над этим песком. Я сделал его частью себя, так что с его помощью я смог образовать подобие тела, которое ты видишь. Тело из песка! И так я существовал, мертвый, но живой, и все же бестелесный. Не могу я и покинуть пределов этого проклятого ущелья, где меня убили и зарыли, ибо здесь моя кровь и здесь лежат почти все мои кости. Снова и снова я убивал, ища Хизарра, — ты ведь понимаешь, северянин, что я наверняка уже безумен…

— Понимаю…

Конан подумал о повести, которую услышал от существа из иного мира. Этот колдун-заговорщик едва ли был столь же достойным пленником, его судьба едва ли столь трогала слушателя, и он едва ли заслуживал помощи. Однако все ж таки…

— Лишь со смертью моего брата, северянин, варвар, киммериец, я обрету покой!

Конан кивнул, но у песчаной нежити не было глаз.

— С его смертью, — возвышенно произнес безумный призрак. — Мое существование внушает ужас даже мне самому! Я отбыл свой срок в аду, киммериец, — это то время, что я пробыл здесь в мире смертных! А теперь… теперь, обнаружив, что у тебя нет души — ибо уж я-то, бестелесная душа, знаю это, — я нашел средство своего освобождения. Выслушай меня! Выслушай меня, киммериец, ибо у тебя тоже есть причина ненавидеть моего брата и желать ему смерти.

Лицо Конана походило на лик каменной статуи мрачно-строгого бога, а голос звучал угрожающе. Он произнес, не шевельнув ни единым мускулом лица:

— Да.

— Тогда выслушай же меня! Ты должен захватить его в плен, сделать его беспомощным! Моего брата можно убить, хотя и не так, как других людей. Убить его могут воды реки Зархеба, ибо река та в далеком юго-западном Куше ядовита. Или же против него можно обратить один из его же… методов, вот потому-то он и не носит никакого оружия, — верно?

— Верно.

'Но как я попаду на берег какой-то невозможно далекой реки и откуда мне знать, как обратить против него его же колдовское оружие?'

— Значит, он научился похищать души?

— Да. Его дворец в Аренджуне охраняют люди, души которых он забрал и заточил в зеркалах… которые затем разбил. Но…

— А ты сможешь даровать им покой, набив землей рот Хизарра, и его уши, и ноздри, а затем, отрезав ему голову, позаботиться о ее сожжении — чтобы пламя полностью поглотило ее.

— Его голову. Но он ведь жив…

И Конан подумал: 'Ты и впрямь безумен, умертвий Тозия Зула!'

— Его можно также убить железом, выкованным в Стигии над огнем из горящих костей, ибо большинство наших чар родом из той дурной и демонической страны. Еще его можно убить, задушив волосами девственницы, убитой бронзой.

Конан ничего не сказал. Он почувствовал, что желудок его бунтует. Что за мерзости столь спокойно провозглашало это лишенное жалости существо! Киммериец знал, что даже ради своей души он не может убить молоденькую девушку и выполнить все условия, о которых сказало это безумное чудовище. Нет, если понадобится, он проведет годы, разъезжая по всей Стигии, пока не приобретет железный меч. Если не найдет какого-то способа обратить против мага его же зло. Только это сулило хоть какую-то надежду, только это казалось возможным; однако это даст Конану мало шансов.

— А моя собственная душа?

— Какая ерунда! Я должен обрести покой! Хизарр должен умереть!

— Я клянусь памятью моей матери и богами моего народа, что я сделаю все, что в моих силах, чтобы убить его, Тозия Зул, и даровать тебе покой. Но я хочу обрести покой при жизни. Я хочу воссоединить свои тело и душу!

Песчаный умертвий заревел, задрожал, вырос размером.

— Я ведь могу убить тебя, жалкий человечишко!

— В этом я ничуть не сомневаюсь, великий кудесник. Но я — твое лучшее средство обрести покой. Помоги мне одолеть своего брата, и я сдержу свою клятву. Когда ты расскажешь мне, как вновь обрести свою душу.

— Ты можешь отобрать ее у него! Он может мигом вернуть ее тебе! Или, завернув зеркало, в котором она заточена, в те же локоны, которые, как я говорил, убьют его, и зарыть зеркало в землю, на которую упадет твоя кровь. А можешь заставить разбить зеркало коронованную особу. Ибо те, кто правит, наделены некой силой — силой, о которой мало кто из них ведает.

— Тогда я должен получить ее назад от самого Хизарра, ибо никогда не смогу завести разговор с правителями каких-либо стран и попросить их о такой услуге!

— Это уж не моя забота, человек из… Кто ты?

— Я Конан, киммериец.

— Что ж ты не сказал мне?.. Неважно… А теперь ступай и убей Хизарра Зула, проклятого всеми богами!

— Ты спугнул обеих моих лошадей, а с ними пропали вся моя вода и еда. Хизарр уже за этими холмами… Никто теперь не пользуется этим ущельем… И едет через пустыню на юг. Пешком мне его никогда не догнать.

— Всего в одном-двух днях пути к югу отсюда есть оазис, не так ли? Я смутно помню… ах, боги, что за муки я испытываю!

— Да! — поспешно подтвердил Конан.

— Тогда не ты, а он тебя догонит, Конан из Киммерии! Ибо долгих десять лет я чахнул здесь мертвый, но не умерший, набрасываясь на всех заехавших в надежде, что каждый окажется, наконец, Хизарром! А