листьях маттенсаи растаял лед — знак того, что боги благосклонны к нам по-прежнему и вскоре нам удастся освободить Ландхаагген от власти мрака и льда! На второй день оттаял ствол, почти до середины, и берег Скарсааны показал свои темные воды… Только берег, но я и того не видала за всю жизнь! А на третий день… А на третий день вечно зеленая ветвь маттенсаи пропала. Как это могло случиться? Никто объяснить и понять не мог, даже сам старейшина. Уныние охватило всех… Мы связаны маттенсаи с богами и… с жизнью. Без нее не только Ландхаагген, но и все племя антархов погибнет. Так и произошло.

— Твое племя погибло?

— Да. Почти все. На шестую луну после пропажи вечно зеленой ветви маттенсаи старейшине явился во сне Асвельн — он и поведал, кто похитил ее… Остальное мы узнали сами, это было нетрудно. Гринсвельд давно подбирался к нам. Он хотел обладать нашими знаниями, но он — не антарх. У нас и маленькие дети, которые лишь только научились ходить, знают то, что недоступно простому человеку. Это знание заложено в них с самого мига зачатия.

— И что же это?

Мангельда слабо улыбнулась. Короткий сон и еда снова оживили ее, вернули немного сил. Надолго ли — варвар не знал, а потому и не давал ей замолкнуть, заставляя продолжать рассказ.

— Ты не поймешь, Конан, ибо сие не столько мысленно, сколько чувственно, а передать чувства гораздо сложнее, и времени требует несравнимо больше. Да и зачем тебе? Мы — хранители страны, в этом наша сила. Мы — хранители тайного знания и самой тайны сущего. Мы — хранители равновесия на небольшом кусочке суши, и пока есть антархи, в Ландхааггене никогда не будет войны. Мы — избранники богов, но мы потеряли с ними связь…

— Маттенсаи?

— Маттенсаи… Мы позволили чужаку не только коснуться ее, но и завладеть ею, а это великий грех, великий… Но Гринсвельд, как выяснили мы потом, вовсе и не был просто плохим человеком. Темная оболочка его оказалась лишь прикрытием. Под ней мы обнаружили страшные провалы, а в них — тоже тайны, но не опыта и знания, а смерти и… То была демоническая сущность, Конан. Ему она принадлежала, нет ли, установить мы не смогли. Но маттенсаи похитил человек тьмы, будь то Гринсвельд или… Впрочем, это не имеет значения. Сначала мне надо попасть на Желтый остров… Первым туда ушел старейшина. Мы ждали его пять лун — напрасно. За это время в нашей деревне умерли его близнецы и еще две женщины. Потом пошел мой брат… Но и он не вернулся. Мы ждали его три луны, и за это время умерло уже вдвое больше — и среди них мой отец и моя мать… Так за маттенсаи отправлялись один за другим те антархи, которые еще могли ходить. Остальные тихо угасали, ожидая и не дожидаясь их. Наконец… Наконец осталось только трое. Я — Мангельда, внучка старейшины, мой маленький брат и девочка, младшая сестра моего друга. Им — продолжать род антархов, им — исполнять сманданг и спасать Ландхаагген от мрака и льда, если я сумею найти вечно зеленую ветвь маттенсаи. Если же не сумею — значит, и они умрут вслед за мной, ибо без маттенсаи в нас нет крови…

— И ты надеешься добраться до Желтого острова, а потом еще и сразиться с Гринсвельдом? Кром! Я вижу не девочку, но мужа!

— Каждый антарх становится воином, когда того требуют обстоятельства. Не думай, Конан, что я слабая девочка. Сил и нужных знаний во мне столько, что если я доберусь до Желтого острова, Горилле Грину не поздоровится. И он это знает. Поэтому, скорее всего, он попытается остановить меня прежде, чем я подойду к морю Запада… Как он остановил других… Но у меня есть перед ними одно преимущество…

— И какое же?

— Я должна это сделать. Я последняя. Если не я — то кто?

— Зачем же Гринсвельду ваша ветка?

По тонкому лицу Мангельды блуждала отстраненная улыбка — она была уже в своем мире, за пределами понимания киммерийца. Сила ее, которую ощутил он с самого начала, дремала в ней и никак не могла пробудиться, задавленная более мощной чувственной волной тоски, тяжести долга и боязни поражения.

Но Мангельда пыталась освободиться не тем способом, какой был бы действен в этой ситуации: потеряв близких, заполнив всю себя клятвой, пройдя огромное расстояние пешком, одна, она невероятно устала, а потому боролась именно с усталостью, хотя ни сон, ни беседа уже не помогали ей. И все же какое-то тревожное колебание вокруг себя она уловила уже давно. Открыв незаметно для других внешнюю оболочку сначала одного, потом второго постояльца, а потом и остальных и не найдя в них ничего, лично для нее опасного, Мангельда немного успокоилась. И только ударившись о невидимый и совершенно непробиваемый панцирь Конана, она заволновалась, потеряв при этом большую половину оставшейся в ней жизни; но затем поняла, что закрытость молодого варвара объяснялась не принадлежностью его к чуждому и враждебному ей миру, а исключительно могучей силой его, истоки которой она ощутила в самом далеком прошлом. То есть с его стороны она могла ждать только помощи, более того: только от него и могла она ждать помощи. Сила этого киммерийца, от самого сотворения земли пополнявшаяся опытом поколений, не обретенная, но впитанная им, его сущностью так же, как и ею были впитаны тайные знания антархов — с момента зачатия, делала его незаменимым помощником, а может быть, и ведущим. Сейчас, когда Мангельда ослабла так, что и без постороннего враждебного вмешательства вряд ли достигла бы даже моря Запада, спутник был ей необходим. Осознав это, она поведала Конану историю Ландхааггена и племени антархов; доверившись ему, она облегченно вздохнула, хотя и не была убеждена в том, что поступила правильно — не потому, что сомнения в этом парне одолевали ее — если Мангельда принимала решение, она не меняла его под воздействием лишь мимолетных колебаний, но потому, что не привыкла взваливать свою ношу на чужие плечи. Впрочем, иного выхода у нее не было.

— Зачем Гринсвельду маттенсаи? — повторил вопрос Конан, но ответа так и не получил. Мангельда крепко спала — толстое покрывало прятало под собою ее худенькое детское тельце, и только тонкая, прозрачно бледная рука безвольно свешивалась к полу. Варвар осторожно коснулся расслабленных пальцев ее, тут же ощутив с жалостью и удивлением их слабость, и вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь.

А внизу Иава уже орал во все горло благодарственную оэду Птеору, обнявшись с сайгадом и щуплым, кои, кажется, за это время нашли наконец общий язык; бородач путано рассказывал что-то душевнобольному, но тот не слушал — с восхищением глядя на шемита, он тоненько подвывал его разухабистой песне, сбивая ритм, и плакал. Хозяин, сумрачно наблюдавший из дальнего угла это гулянье, загибал пальцы, явно подсчитывая убытки, и Конана встретил жалкой кривоватой улыбкой — от этого гостя следовало ожидать беспокойства больше, нежели от всей компании.

Под приветственные вопли гуляк киммериец уселся за стол, и был приятно удивлен, обнаружив, что пьют они не пиво, а вино, причем вино хорошее — туранское красное, славящееся неповторимым ароматом и исключительной крепостью. Опрокинув первую кружку в свою действительно бездонную глотку, варвар с мрачной усмешкой оглядел постояльцев. Иава заразил-таки песней остальных, и теперь, обнявшись, пели все, понятия не имея, кто такой Птеор, но зато раскачиваясь то влево, то вправо не жалея сил, так резво, что сей шемитский бог непременно должен был быть удовлетворен.

Конан не имел слуха и все песни обычно исполнял одинаково — выкрикивая слова и старательно протягивая последний слог каждой строки, и чем громче он кричал, тем больше нравилось ему собственное исполнение. Но когда так же пели другие, а он еще не успел вступить, девственный слух его страдал невыносимо. Благодарственную оэду Птеору варвар знал отлично и помнил, что поют ее высоко и торжественно, и сердце сладко замирает при первых же звуках волшебной мелодии. А от самозабвенных воплей шемита и его подпевал он чувствовал лишь зуд и звон в ушах, да еще острое желание заткнуть чем-нибудь их пасти, вот хотя бы бараниной — но вряд ли идею эту поддержал бы хозяин, и негоже за два дня грабить его столь бессовестно. Сколько сундуков и сколько кошельков обчистил Конан в свое время в Шадизаре — не счесть, но никогда он не брал последнего, а у здешнего хозяина, кажется, все запасы уже подошли к концу, судя по кислой его физиономии да по дюжине бутылей прекрасного вина на столе. А посему киммериец решил потерпеть те жуткие стоны, издаваемые набравшимися по самую макушку