— Это называется оппозиция, — сказал Олдвин. — Во всяком случае, в цивилизованном мире.

При слове «цивилизация» Конан поморщился.

— Одно хорошо в здешней пустыне, — заметил он, — никакой цивилизации в вашем понимании здесь не сыщешь.

— А интриги, подлости, тайные заговоры и прочие удовольствия? — возразил Олдвин. — Это яркие признаки цивилизованности.

— Не согласен, — отрезал Конан. — Вы никогда не жили в Черных Королевствах. Вы даже представить себе не можете, какие жуткие интриги плетут те, кого вы назвали бы «голозадыми дикарями»! Положим, в племени шаман и вождь не поладили… Как вы думаете, что начнется?

— Война? — пожал плечами Олдвин.

— Начнутся интриги, — сказал Конан. — Ладно, хватит об этом. Завтра мы ссоримся. Далее вы сводите дружбу со здешней оппозицией. Общаться будем тайком. Я должен знать все, что они затевают. Вам ясно?

— Мне ясно все, кроме одного, самого главного: как мы выберемся отсюда? — сказал Олдвин.

— Через пару дней будет ясно, — сказал Конан.

Место для спектакля выбрал киммериец, и Олдвину ничего не оставалось, как только одобрить его выбор — и даже похвалить его вкус. В самом деле, в определенном артистизме Конану не откажешь. Участок сада, где должна была произойти его показная «ссора» с Олдвином, представлял собой нечто вроде сцены: открытая площадка, обрамленная густыми кустами, точно кулисами, причем цветы на этих кустах были ярко-красными.

— Отличный обзор со всех сторон, — говорил Конан, откровенно гордясь своей изобретательностью. — А эти красные цветы возбуждают страсти и способствуют лучшему усвоению резких сцен.

— Откуда вам это известно? — прищурился Олдвин.

— Красный цвет вообще есть цвет страсти и жизни, — ответил Конан. — Когда я пущу юшку вам из носа, вы не сможете со мной не согласиться.

Олдвин не ответил.

Конан насмешливо хмыкнул.

— Как я вижу, вас напрягают мои рассуждения на эти темы?

— Да, — сказал Олдвин угрюмо. — В конце концов, речь идет о моем носе!

— Я знавал множество людей с переломанными носами — и большинство из них ухитрились познать счастье, пусть даже и с таким дефектом, как свернутый на сторону… — начал было Конан, но Олдвин взревел:

— Довольно!

— Хорошо, хорошо. — Киммериец пожал плечами. — Надеюсь, за нами уже наблюдают. Вы уверены, что не хотели бы остаться здесь на всю жизнь?

— Проклятье, а вы разве в этом не уверены?

— В чем? — Конан огляделся по сторонам, махнул рукой в сторону дворца, видневшегося поблизости. — Это лучшее место на земле, дорогой мой. Я никогда еще не был так счастлив, как здесь.

— Счастлив? — переспросил Олдвин, не веря собственным ушам. — Вы говорите о счастье, вы, неотесанный варвар?

— Разумеется. По-вашему, способность испытывать счастье доступна только академикам? Мне жаль разочаровывать вас, дружище, но вы заблуждаетесь. Напротив, ваши иссушенные сердца не в состоянии понять, что такое страсть к женщине.

— Счастье, с вашей точки зрения, — это удовлетворенная похоть, — с презрением бросил Олдвин. — Что ж, нечто подобное я и ожидал услышать.

— Что ж, — передразнил его Конан, — как всякий мужчина, бессильный в отношениях с женщиной, вы не в силах осознать…

— Я? — не своим голосом взвизгнул Олдвин. — Как вы меня назвали?

— Бессильным, — ответил Конан.

— Сперва ваш пятиглазый дружок именует меня «невинным», теперь вы… Вы, жалкое животное!

— Почему же сразу «жалкое»? — Красуясь, киммериец развернул плечи. — По-моему, не такое уж жалкое!

И тут Олдвин, весь трясясь от злости, подскочил и изо всех сил ударил Конана кулаком в челюсть. Удар вышел неловкий, хотя и довольно сильный. Конан присмотрелся к кипящему в негодовании приятелю, тщательно выискивая способ не покалечить его ответным ударом, и наконец осторожно тюкнул кулаком бритунца в кончик носа.

Олдвин заорал нечеловеческим голосом и покатился по земле. Из его носа хлынула кровь. Заливаясь слезами, Олдвин рыдал и поносил киммерийца последними словами. Конан громко расхохотался и зашагал прочь, оставив Олдвина плакать, утирать кровь и недоумевать: что все-таки произошло? Неужто вся эта ссора была разыграна понарошку? Но как тогда понимать кровь и боль, не говоря уж об унижении? Нет, что ни говори, а киммериец был и остается варваром. Несмотря на все ученые словечки, которые Конан вворачивает иногда в разговоры, дикарскую природу не переделаешь.

Неужели сегодня вечером или завтра, или вообще когда-либо они будут опять разговаривать как ни в чем не бывало? Олдвину не верилось в возможность такого. Но если только Конан действительно притворялся… если только он притворялся, тогда все разговоры о том, что среди дикарей невозможны заговоры и интриги, действительно пустой звук. В таком случае Олдвин готов признать: по части заговоров и интриг варвары дадут сто очков вперед самому изощренному аквилонскому придворному.

— Вы сильно страдаете? — прозвучал поблизости чей-то участливый голос.

Олдвин поднял голову и торопливо обтер лицо рукавом.

— Проклятый дикарь разбил мне лицо, — отозвался он, изо всех сил стараясь говорить спокойно и с достоинством. — Полагаю, компресс с холодной водой исправит дело, и дня через два от этого коварного нападения не останется и следа.

Рядом с Олдвином уселся на корточки шадизарский дервиш. Точнее, тот, кто выдавал себя за дервиша, — Заграт.

— Что ж, этого следовало ожидать, — хладнокровно произнес он, рассматривая распухший нос своего собеседника. — Меня удивляет только одно: почему это не случилось раньше. Впрочем, у Гуайрэ всегда был дурной вкус, а сейчас он окончательно испортился. Что поделаешь, она ведь демон. Нельзя требовать от существа, вроде нее, каких-то особых чудес.

— Чудес? — переспросил Олдвин. — Вы меня удивляете! Мне всегда казалось, что как раз от демонов и прочих нечеловеческих созданий и следует ожидать чудес…

— Не в том смысле, какой вы вкладываете в это понятие, — сказал Заграт. Он удивлял Олдвина все больше и больше: правильностью речи, способом изъясняться Заграт не походил ни на шадизарского нищего, ни на бродячего фокусника, ни на воина из

свиты песчаной королевы. Скорее, он напоминал Олдвину царедворца, опытного и искушенного политического деятеля.

— А в каком, простите, смысле? — спросил Олдвин. Сейчас он благословлял восточное обыкновение подолгу беседовать о разных отвлеченных предметах и ходить вокруг да около по нескольку колоколов, прежде чем перейти к главному предмету разговора. Олдвину требовалось время, чтобы осознать все происходящее и свыкнуться с ним.

Настоящее чудо — это когда человек из негодяя превращается в добряка, — пояснил Заграт. — Пару раз я наблюдал такое… Зрелище отвратительное! Зрители проливают слезы и сопли. — Его и впрямь передернуло. — Другое чудо, которое мне куда больше по душе, — превращение маленького слабого государства в большое и могущественное. Некоторые полководцы и короли в состоянии совершить это, и я не боюсь признаться в том, что завидую им… Вот где истинное чудо! А демон способен лишь уничтожать, коверкать, мучить и искажать. Внешне это довольно эффектно выглядит — для неискушенного наблюдателя и только на первый взгляд. Но в конце концов приедается. Вы потом поймете, что я имею в виду.

— Мне кажется, я уже вас понимаю, — возразил Олдвин.