в грязном, заляпанном жиром переднике лежит лицом вниз на гриле среди гамбургеров, гриль потрескивает и дымится. Жирный сладковатый дым поднимается к потолку от лица мертвого повара.

Свеча на столе у Нэша — единственный свет в помещении.

Нэш поднимает глаза. Его губы испачканы красным чили. Он говорит:

— Я подумал, что тебе захочется поговорить спокойно. Чтобы нам никто не мешал.

Он в своей белой форме. Мертвый мужчина рядом — в точно такой же форме.

— Мой партнер, — говорит Нэш, кивая на тело. Когда он кивает, его хвостик, который торчит на макушке, как чахлая пальмочка, слегка подрагивает. Вся грудь его белой рубашки заляпана красным чили. Нэш говорит: — Давно уже собирался его убаюкать.

У меня за спиной открывается дверь, и в бар входит мужчина. Он останавливается на пороге и обводит глазами зал. Машет рукой, разгоняя дым, и говорит:

— Какого хрена?

Дверь захлопывается за ним.

Нэш наклоняет голову и лезет пальцами в нагрудный карман. Достает белую картонную карточку в желтых и красных пятнах от соусов и читает баюльную песню вслух, ровно и монотонно, словно считает — словно это не слова, а цифры. Точно так же, как Элен.

Человек в дверях замирает и закатывает глаза, так что видны только белки. Его ноги подкашиваются, и он падает набок.

Я просто стою и смотрю.

Нэш убирает карточку обратно в карман и говорит:

— Ну вот.

И я говорю: где ты нашел стихотворение?

И Нэш говорит:

— Догадайся. — Он говорит: — В единственном месте, где ты не сможешь ее уничтожить.

Он берет со стола бутылку пива и тычет горлышком в мою сторону.

Он говорит:

— Подумай. — Он говорит: — Подумай как следует.

Книга “Стихи и потешки со всего света” всегда будет там. Доступна всем, для всеобщего пользования. Лежит буквально на глазах. Только в одном месте, говорит он. И оттуда ее не забрать.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается костер кровельный. И речные мидии. И Устрица.

Нэш отпивает пива, ставит бутылку на стол и говорит:

— Подумай как следует.

Я говорю: манекенщицы, все эти убийства... Я говорю: то, что он делает, это неправильно.

И Нэш говорит:

— Ты сдаешься?

Он должен понять, что секс с мертвыми женщинами — это неправильно.

Нэш берет ложку и говорит:

— В старой доброй библиотеке Конгресса. Которая — на деньги налогоплательщиков.

Черт.

Он окунает ложку в миску с чили. Подносит ложку ко рту и говорит:

— Только не надо читать мне лекцию на тему: некрофилия — как это плохо. — Он говорит: — А то получится из серии “чья бы корова мычала”. — Нэш говорит с полным ртом чили: — Я знаю, кто ты.

Он глотает и говорит:

— Тебя все еще разыскивают для дознания.

Он облизывает губы, испачканные в красном чили, и говорит:

— Я видел свидетельство о смерти твоей жены. — Он улыбается и говорит: — Признаки сексуального контакта, произведенного после смерти?

Нэш указывает на пустой стул, и я сажусь. Он подается вперед, ложась грудью на стол, и говорит:

— И это был лучший секс в твоей жизни. И не говори мне, что нет.

И я говорю: заткнись.

— Ты не сможешь меня убить, — говорит Нэш. Он крошит сухарики в миску с чили и говорит: — Мы с тобой очень похожи.

Я говорю: в моем случае это — другое. Она была мне женой.

— Жена или нет, — говорит Нэш, — но мертвая есть мертвая. Как ни крути, это некрофилия.

Нэш зачерпывает ложкой сухарики в чили и говорит:

— Убить меня — для тебя это равносильно самоубийству.

Я говорю: заткнись.

— Расслабься, — говорит он. — Я никому ничего не рассказывал. — Он хрустит сухариками в чили. — Это было бы глупо. — Он говорит: — Сам подумай. — Он отправляет в рот очередную ложку чили. — Мне невыгодно, чтобы кто-то еще узнал. Мне не нужна конкуренция.

Несовершенный, безнравственный — вот мир, в котором я живу. Так далеко от Бога — вот люди, с которыми я остался. Все хотят власти. Мона и Элен, Нэш и Устрица. Те немногие, кто меня знает, — все меня ненавидят. Мы все ненавидим друг друга. Мы все друг друга боимся. Весь мир — мне враг.

— Мы с тобой, — говорит Нэш, — нам нельзя доверять никому.

Добро пожаловать в ад.

Если Мона права, если прав Карл Маркс, которого она цитировала, то убить Нэша означает его спасти. Вернуть его к Богу. Вернуть его к человечеству, искупив его грехи.

Наши взгляды встречаются, и губы Нэша вылепливают слова. Его дыхание пахнет чили.

Он читает баюльную песню. Каждое слово — с нажимом, словно надрывный собачий лай. Каждое слово — с нажимом, так что чили пузырится у него на губах. Летят капельки красной слюны. Он умолкает и лезет в нагрудный карман. Чтобы достать карточку. Он вынимает ее двумя пальцами и читает уже по карточке. Карточка вся заляпана соусом, так что он вытирает ее о скатерть и читает по новой.

Слова звучат мощно и сильно. Это звук смертного приговора.

Мой взор мутнеет, мир расплывается серыми пятнами. Все мышцы вдруг обмякают. Глаза закатываются, колени подгибаются сами собой.

Значит, вот как это — умирать. Чтобы спастись.

Но убийство — это уже рефлекс. Это — мои способ решать все проблемы.

Колени подгибаются, и я падаю на пол. Ударяюсь сначала задницей, потом — спиной, а потом — головой.

Все происходит само собой. Непроизвольно, как отрыжка, как чих, как зевок. Баюльная песня звучит у меня в голове. Пороховая бочка с дерьмом, которое я до сих пор не разгреб, — она всегда при мне.

Расплывчатый серый мир вновь обретает четкость. Я лежу на спине на полу и смотрю на жирный серый дым, клубящийся под потолком. Слышно, как трещит кожа мертвого повара, поджариваясь на гриле.

Нэш роняет карточку на стол. У него закатываются глаза. Плечи вдруг опускаются, и он падает вниз лицом — прямо в миску с чили. Красный соус выплескивается на скатерть. Его тело медленно валится набок, и он падает на пол рядом со мной. Его глаза широко открыты — смотрят мне прямо в глаза. Его лицо все измазано в чили. Его хвостик, который торчал на макушке, как чахлая пальмочка, растрепался, и волосы упали ему на лицо.

Он спасен, но я — нет.

Серый дым обволакивает меня, гриль шипит и шкварчит. Я поднимаю с пола карточку Нэша и подношу ее к пламени свечи на столе. Дым — к дыму. Я просто смотрю, как она горит.

Включается сирена, пожарная сигнализация. Сирена такая громкая, что я не слышу собственных мыслей. Как будто они вообще есть — мысли. Как будто я могу думать. Вой сирены распирает меня изнутри. Большой Брат. Он занимает мой разум, как армия — павший город. Пока я сижу — жду полицию, которая меня спасет. Вернет меня к Богу и воссоединит с человечеством. Вой сирены заглушает все. И я этому