него в кабинете... так?

В ответ на подозрение Ивана Матвеича, что это могла быть и дама сердца, Валерий кротко сказал, что сыщик из него никогда не получится: и правда, трудно было допустить в их возрасте такие нетерпеливые страсти. Оставалось предположить того выдающегося знатока тихоокеанских лесов, что так усердно и по неизвестным побуждениям добивался знакомства с Иваном Матвеичем, а теперь, напротив, нуждался в конфиденциальном, с глазу на глаз, разговоре с Грацианским.

— Пожалуй, это ближе к истине, — с паузой раздумья согласился Валерий. — Тогда прикинем начерно, зачем было прятать с вешалки пальто посетителя... в новогоднюю ночь возымевшего... настолько внезапную потребность потолковать об эвкалиптах... что для этого пришлось за дверь вытуривать старых друзей?

Некоторое время оба сидели в полной тишине.

— Вот ты намекнул давеча на Грацианского, как на долговременную мину газового действия, — засмеялся Иван Матвеич, доливая гостю вина. — Однако в данную минуту он мирно сидит в своем тупичке, а газ недоверия заметно ощущается в воздухе. Значит, уже кто-то из нас двоих повинен в этом?

— Ну, бдительность и недоверие совсем разные вещи, — без особой настойчивости сопротивлялся Валерий.

Только здесь ему во всей очевидности предстала вся нелепость подозрения, окрашенного личной обидой. В конце концов Александр Яковлевич мог и заболеть внезапно или получить письмо, омрачившее ему новогоднее настроение... Во всяком случае, количество неизвестных заставляло Валерия отказаться от попытки решить уравнение тут же на месте, а для более глубокого исследования не оставалось времени: билет на Ташкент лежал в его жилетном кармане.

Истина заключалась в том, что Александр Яковлевич уже направлялся в кабинет с двумя, на выбор, бутылками отменного винца и непременно застиг бы Ивана Матвеича за чтением запретной тетрадки, если бы не расслышал позади вкрадчивый стук в наружную дверь. Все приглашенные были в сборе, и никого больше не ждали. Отсюда следовали два одинаково, неутешительных вывода, что ночной посетитель или незнаком с расположением наружного, вполне исправного звонка, или же не слишком стремился оповещать всех находящихся в квартире о своем приходе. Подкравшись к двери, Александр Яковлевич различил чирканье спички, и вслед за тем последовал краткий, такой же воровской звонок, показавшийся ему оглушительней недавнего фугаса. Единственно чтоб утолить свое изнуряющее любопытство, Александр Яковлевич притушил свет, выглянул искоса за дверь и тотчас же захлопнул её, скорее постаравшись ничего не увидеть, чем действительно ничего не разобрав в потемках... Однако внятный голос успел произнести нечто, заставившее Александра Яковлевича затрепетать: это была фамилия Чандвецкого, беглого полковника из петербургской охранки.

Не говоря уже о физической невозможности его появления в советской Москве, представлялось вообще невероятным, чтобы этот человек продолжал существовать где-то на земле, так что весь эпизод носил оттенок некоей потусторонней пакости... И все же Александр Яковлевич предпочел бы самое вульгарное новогоднее привиденье за дверью, тем более что не было ничего предосудительного и политически зазорного в том, что знакомый, уже вполне безопасный и благовоспитанный покойник, соскучась в могильном одиночестве, решился подать весточку о себе в такую торжественную ночь. К сожалению, то был не сам Чандвецкий, а, видимо, лишь его доверенное лицо: как правило, призраки редко говорят с акцентом. Правда, иностранное происхождение гостя сквозило едва уловимо в самой интонации, но все же гораздо заметнее, нежели у австралийца, тоже приходившего с приветом от Чандвецкого недели три назад. Таким образом, имя жандармского полковника становилось чем-то вроде пароля, приоткрывающего доступ к человеку с нечистой совестью.

Теперь как бы ниточка связывала Александра Яковлевича с незнакомым господином за дверью, и не было силы на свете, способной порвать ее. Затаясь, он слушал шорохи за дверью и, несомненно, даже скольжение пылинки расслышал бы в тишине, но, слава богу, уже ничего там не было... Да и вряд ли самый терпеливый, без личного достоинства, человек проторчал бы унизительную четверть часа на холоде лестничной клетки. Возникла смутная надежда, что посетитель ушел, выполнив свое порученье... однако нельзя было вернуться к гостям и напиться на радостях под Серенаду Брага, не удостоверясь окончательно в миновании опасности. Тогда Александр Яковлевич ещё разок беззвучно приоткрыл дверь и попятился, весь облившись гадкой испариной.

— Я привез вам привет от господина Чандвецкого, — без выражения, будто ничего не случилось, повторил посетитель.

— Но ко мне уже приходил другой... тоже с приветом, — замирающим от сердцебиения голосом защитился Александр Яковлевич, становясь бочком и пропуская его в квартиру.

— Он уехал... но это не имеет значения. Вы заставили меня ждать, это неосторожно. Я не уверен, что вы правы, задерживая меня на лестнице... для обозрения посторонними лицами. — По-русски он говорил совсем гладко, с тою лишь особенностью, словно держал посторонний предмет под языком. — Мы должны поговорить по... интересующему вас делу.

Стряхнув с высокой шапки капельки натаявшего снега, посетитель стал раздеваться без приглашения.

— У меня гости... Новый год!.. — мертвым языком сказал Александр Яковлевич.

Тот улыбнулся спокойно, как если бы имел квитанцию на душу пожилого, осунувшегося господина, стоявшего перед ним с двумя бутылками в опущенных руках:

— Я сожалею, попытайтесь удалить их. У меня есть планы на эту ночь.

И опять трудно предположить, что случилось бы с Александром Яковлевичем дальше, если бы из столовой на помощь ему не вышла мать, движимая тем необъяснимым чутьем, каким все они узнают издалека о несчастьях своих детей.

— Проведи пока гостя в комнату ко мне, сейчас я освобожу кабинет. Отнеси его пальто на ту вешалку и... не забудь принять лекарство, — сказала она важно и печально, как на похоронах; по-видимому, то было условное обозначение совета держать себя в руках, пока жив, дышит и способен к самостоятельному передвижению. — Извините, у меня там не прибрано.

— Ничего, — чопорно поклонился гость. — Это очень мило. Я сожалею.

Перечисленные обстоятельства убедительно показывают, что старушка вовсе не собиралась оскорблять достоинство Ивана Матвеича, выпроваживая его за порог. Подробности разъяснились лишь полгода спустя, когда на поверхность стали всплывать обломки этого крайне знаменательного кораблекрушения. Можно согласиться, что не стоило бы копаться в том липком мусоре, если бы там не попадались крупицы кое-каких дополнительных сведений о неподкупном вихровском оппоненте.