— Чего тебе дома-то мерзнуть... Эх, лесник, и дровишек себе не выслужил! Все в думах, хмуришься... полно тебе за учеников-то бояться, всех не побьют. А сходил бы ты к нему, поразвеялся. Старуха-то пирогов поди напекла... отсюда угар слышу, — соблазняла сестра, такая маленькая в тот вечер. — Они богатые... Знающие люди сказывали: под прикрытием совести в семь рук загребал.

И опять Иван Матвеич сердился:

— Это все сплетни... тебе унизительно их повторять, а мне слушать, — и старательно подтыкал одеяло вокруг сестры, не обладая ничем другим порадовать её в этот вечер. — Уж поздно... да и как я уйду от тебя теперь.

— А ты по мне не равняйся, Иваша, не жалей... здоровье мое подносилося. И сам-то на воздухе проветришься... глядишь, и мне калачика домашнего принесешь. — И с таким просительным стеснением взглянула, что брат уступил ей.

Согласие его прежде всего диктовалось особыми, тайными пока побуждениями. Длительные неудачи привели Ивана Матвеича к мысли о бесполезности его усилий и, как следствие, об отставке от ученых должностей; с годами колебания эти выросли в бесповоротное, что бы ни случилось теперь, решение. На месте обыкновенного лесничего в Пашутине, к примеру, он становился вовсе недосягаем для противника, — ему и захотелось напоследок повидать Грацианского накануне крупнейшего шага в жизни, уже не для того, чтобы переубедить, а чтобы выяснить в откровеннейшем, душа в душу, разговоре, насколько сам-то хулитель был искренен в своих многолетних нападках; соответственный вывод мог бы чуточку ослабить стариковское разочарование... В последнее время под влиянием некоторых предчувствий, что ли, друзья и сторонники стали покидать Грацианского, так что Иван Матвеич почти не сомневался, что застанет его одного. О возможной и нежелательной встрече с австралийцем Иван Матвеич вспомнил лишь в прихожей у Грацианских: не было уверенности, что без заправки новогодним пирогом у него хватит сил на обратный путь.

Сомнения его тотчас рассеялись: у Александра Яковлевича оказались гости, малозначительные старички с дочкой припадочной внешности; чинно сложив руки, они слушали патефонную запись Лунной сонаты и любовались яствами на столе, которыми хозяева собирались вознаградить их за скромность и верность.

Видимо, Александр Яковлевич запамятовал свое приглашение и сперва вроде нахмурился при виде Ивана Матвеича, но вслед за тем даже в чрезмерной степени обрадовался, помог раздеться, повлек в кабинет, так зловеще оглаживая гостя со спины, словно приглашал в западню, и... тут необходима самая точная передача речей и обстоятельств, чтоб не пропала выразительность последовавшего затем поворота событий.

— Ты это отлично придумал, Иван, что пришёл ко мне... но ведь это в первый раз за двадцать лет... и не стыдно, а? Ну, мало ли, что я не приглашал... значит, и у самого тебя не было потребности. Ладно, я не злопамятный... входи!

— Неудобно же тебе гостей-то покидать, — слегка упирался Иван Матвеич, щекотливо поеживаясь на пороге, но австралийца не оказалось и в кабинете.

— Э, пустяки, там соседи по даче... полюбился я им лет восемнадцать назад, с тех пор не пропускают ни одного новогодья мне в наказанье. Черт с ними, посидят и одни! Только извини, я иголку сменю, а то опять ценную пластинку испортят...

Пока он там управлялся со своей машиной, в кабинет к Ивану Матвеичу зашла чёрная старушка, мать.

— Здравствуйте... — обратилась она, глядя на рукав Ивана Матвеича и не называя по имени, так как всю жизнь путала лица этих нищих, вечно голодных студентов, что прожигали у ней на Сергиевской скатерти окурками. — Как старый друг, вы, конечно, любите Сашу... да и нельзя иначе: надо быть извергом, чтоб его не любить. Вот я и хотела предупредить вас: всякий раз под Новый год он заводит одну и ту же пластинку, связанную у него с некоторыми воспоминаниями...

— Какую, простите, какую пластинку? — проявляя интерес из вежливости, осведомился Иван Матвеич.

— Ну, Серенаду Брага... вам это безразлично, вы сразу узнаете ее. Видите ли, обычно переживанья его настолько... сгущаются к полночи, что нередко он плачет при этом... так вот, не смейтесь над его слабостью, пожалуйста! При такой повышенной чуткости и впечатлительности всем нам необходимо в особенности щадить Сашино здоровье.

— Нет, нет, я не очень смешлив, мадам, — сквозь зубы успокоил её Иван Матвеич и собрался прибавить ещё кое что, но здесь очень своевременно воротился сам Александр Яковлевич.

До наступленья Нового года оставалось не меньше часа, и, таким образом, у них имелось достаточно времени обсудить погоду, военные намерения западных держав насчет открытия второго фронта и кое- какие мелочи текущей жизни.

— Как вообще-то поживаешь, лесной скандалист? Ну, рад, рад за тебя, — говорил Александр Яковлевич, не дослушав его провинциально-добросовестного отчета. — Вид отличный, хоть и похудел слегка, но глаза блестят... снова полон творческих замыслов?

— Угадал, пожалуй, — загадочно согласился Иван Матвеич, доставая бумагу и табак. — Готовлюсь к завершительному шагу в жизни.

— Порадуй, порадуй... я всегда числил себя в почитателях твоих талантов. Ты кури, кури... вообще-то у меня не курят, но ты кури!.. Вот и меня тоже потягивает на одно заключительное мероприятие, да никак сил не накоплю, — проговорился он, и тут глаза его разъехались, а лицо поблекло и приобрело оттенок асимметричности, как при воспоминании о неизлечимой болезни; впрочем, он довольно быстро справился с собой. — Так чем же ты намерен порадовать свободолюбивые народы нашей планеты, не секрет?

— Уже не секрет, хотя заявления пока не подавал. — Впервые Иван Матвеич не опасался раскрывать перед этим человеком свои планы. — Вот хочу уходить из института, таким образом!

Тот недоверчиво нахмурился:

— Хм, редкий случай: леший бежит из леса... куда же, в воду, что ли? Непонятно, поясни.

— Напротив, возвращаюсь в лес... Под старость оно вроде и горько признаваться в содеянных ошибках, но гораздо хуже, когда вовсе не остается сил на их исправленье. У меня они пока имеются. Словом, пришёл сегодня сказать тебе, что ты победил, Александр Яковлевич.

— В чем же я тебя, однако, победил? — недоверчиво улыбался тот.

— О нет, что касается моих теоретических взглядов, я по-прежнему против американского кочевого лесопользования с вырубкой лесов начисто... другими словами, я, как и раньше, за разумное, плановое постоянство. Но ты убедил меня в другом... что я взялся за непосильное дело.

Иван Матвеич взглянул прямо в глаза противника и вдруг заметил в них странное, ускользающее беспокойство: при спартанских потребностях и общеизвестном вихровском пренебреженье к хлебным местам этому человеку ничего не стоило привести в исполненье свой коварный, в отношении оппонентов, ход. В таком случае школка Грацианского с её негативными установками становилась лицом к лицу с народом, который стал бы судить стороны не по благонадежности их деклараций, не по длительности шумовых эффектов, а по количеству производимых ими ценностей, в данном случае — по наличию годных для промышленности лесов; тогда-то к победителям и обратится требовательное внимание общества, что в силу разных причин было крайне невыгодно Александру Яковлевичу и его вертодоксам.

— Сказать правду, я не подозревал в тебе такого малодушия, Иван. Твое дело, но... по-моему, не очень благородно ложиться наземь в поединке, если ещё можешь стоять на ногах. Когда же ты вознамерился сделать это, после войны?

— Не знаю, но... институт наш в эвакуации, отлично обходится и без меня, а незаменимых на земном шаре не имеется.

Именно поэтому, казалось бы, уход Вихрова не грозил особыми последствиями Грацианскому, но, значит, такая бесповоротность звучала в голосе первого и настолько пошатнулось положение второго, что требовались срочные меры воздействия.

— Но ведь это же дезертирство, Иван... больше того, я рассматриваю твой шаг, как, э... пускай несознательное, предательство в отношении русского леса. Обидней всего твое решение выглядит сегодня,