сквозь такой огонь и — столь близко, что можно было при желании видеть кровь в углах его рта и различить, к примеру, как, уже простреленный, в предсмертном ожесточении кричал он почти без акцента:
Катастрофа наступила при самом выходе на огневую позицию, когда машинист ещё не успел перевести реверса в обратное положенье, необходимое для отхода. Титов всем телом повис на своем маховичке, но никакая сила теперь не сдвинула бы его ни на градус. Бронепоезд попадал в смертельную вилку, и оставалось ждать повторного, более точного попадания, так что лишь крайностью минуты объяснялся тот невероятный цветаевский приказ — «открыть огонь по соображениям личного ума», — даже без указания цели, по старому миру вообще, по всемирному злу, что опаляет цветы, гасит детский смех, давит горло человечьей радости!.. Впрочем, он был спокоен и теперь, цветаевский голос, так что команда выражала скорее призыв к последнему вдохновению бойца, чем прощанье... Однако, стремясь хоть временно отсрочить гибель, машинист Титов открыл пар, и бронепоезд со скоростью мишени, проплывающей в стрелковом тире, двинулся вперед, в глубь ничейной зоны.
— Что теперь будет-то? — с посеревшими губами спросил Гришин.
— А что тебе будет? Это как в коктейль-холле: выпито, покушано, прошу платить по счету... и домой, — единственно от возбуждения не сдержался Коля Лавцов и замолк под строгим, хуже всякого окрика, титовским взглядом.
Правда, применительно к их положению нельзя было придумать местности благоприятней. Почва содрогалась вокруг, а здесь было вроде и безопасно, за высоким земляным отвалом с мелкой-мелкой елочкой на гребне. По другую сторону железнодорожного пути открывалась та же низменная снеговая пойма с непонятной, полукольцом, грядой, терявшейся на отдаленной и мглистой лесной опушке. Экипаж бронепоезда высыпал наружу на осмотр повреждений, и все украдкой поглядывали в хмурое, пока — зловеще пустое небо. Когда Морщихин приблизился к паровозу, машинист Титов, запустив руку по локоть, шарил в пробоине и сдержанно ворчал командиру на техника за отсутствие газовой сварки на бронепоезде.
— Чего ты варить собрался, отец? Лучше разобрался бы сперва, где у тебя там заколодило, — настаивал Цветаев, потому что, зная свою удачливость, рассчитывал на какой-то иной варьянт поправимой поломки.
— Тут, помереть надо, чтоб забыть такое приключение... — тянул Титов, продолжая исследование. — Да, к обеду, надо думать, не управимся... — И сам горько усмехнулся на свою шутку.
Надежды Цветаева не подтверждались; в оплавленной по краям дыре виднелись крупичатый откол и вмятина, заклинившая кулисный камень в верхнем положении. Прогиб золотниковой тяги ещё возможно было и выправить после разогрева в топке, но без замены правой кулисы нечего было и думать о самостоятельном возвращении домой... Тогда-то и вспомнил Цветаев рассказ пехотного лейтенанта о разбитом бронепоезде ПВО в лесном тупичке. Значит, та убегавшая к лесу снеговая гряда, принятая им сперва за противотанковый эскарп, и была железнодорожною веткой на базу, — путь начинался в двухстах метрах от их нынешней стоянки. Решение напрашивалось само собой, и если только лейтенант не совершил топографической ошибки, если посланец успеет обернуться до прилета вражеской авиации, пока оставшаяся команда примется за починку пути, если немцы на лом не порезали подбитого паровоза, если, как и во всяком выигрыше, совпадут серии...
Командир вопросительно покосился на Морщихина, тот, прочтя его мысль, молча кивнул в ответ. Когда машинист Титов повернулся к ним лицом, видно было по всему, что и он думает о том же. В их положении стоило пойти на любой риск, лишь бы раздобыть запасную кулису.
— Во всяком случае, следует попытаться, — вслух колебался Морщихин, на глазок прикидывая расстояние до леска. — Тут километра три всего. Много она потянет, тяжелая?
— От силы пуда полтора... дотащить можно и одному, когда бы под прикрытием сумерков. Вопрос во времени... — сказал Титов, опять настороженно взглянул в небо и полез за табаком.
Все трое пристально и сравнительно долго в тех условиях глядели на обоих помощников машиниста Титова, стоявших поблизости, соображаясь со смекалкой и физической выносливостью каждого из них. Понимая значение смотра, ребята молчали с остановившимся сердцем и опущенными глазами. Оба были слесарями пятого разряда, оба были готовы на любое за советскую власть; Лавцов выглядел вроде бы посильней... но вдруг Серёжа понял, что выбор падет на него, и краска волнения выступила на его щеках.
— Так вот. Вихров... подшибленный паровоз вон в том лесочке стоит, а надо выручать товарищей... — замедленно и не без колебаний начал Морщихин. — Ты где это сапоги-то прожег?
Сережа правильно разгадал его вопрос.
— Вы за меня не бойтесь, товарищ комиссар... я коммунист, — тихо ответил он, и, впервые произнесенное в применении к себе, слово это опалило ему гортань. — Благодарю товарищей за оказанное доверие...
Судя по всему, он понимал срочность и ответственность порученья; улыбка стала решающим доводом для его посылки за кулисой.
— Карабин прихвати на случай да почаще оглядывайся, — сказал Цветаев. — Ждать тебя будем... сам понимаешь, с каким нетерпением!
— Дай ему, Николка, что потребуется, — мельком приказал Лавцову машинист. — Да главное, ты сперва покачай на валу кулису-то. Подважь её чем придется изнутри... ручником-то не бей, погнешь! Ну, всё тогда... в остальном проявляй настойчивость и подчиняйся голосу разума! — и показал стиснутый кулак.
Сережа молча принял из рук товарища ключ, бородок, зубило и откуда-то чудом взявшуюся у Лавцова дубовую втулочку с четверть длиной — «чтоб не шуметь, как почнешь валик-то вышибать». Лавцов же помог Серёже надеть маскировочный халат.
В этот миг шальная пуля срубила наверху зеленый хвостик с елочки, упавший прямо к комиссаровым ногам.
— Ну, ступай, ступай! — вздрогнув, велел Морщихин и взглянул на часы под рукавом. — Зря на рожон не лезь, рабочему классу герои нужны, а не покойники... однако поторапливайся.
Неизвестно, надеялись ли они на благополучное завершение дела, но некоторое время все трое невесело следили за посыльным, пока тот не потерялся в снегу, за поворотом ветки.
2
По расположению огневых точек противника первые метров триста были наиболее безопасны, — дальше стало потруднее. Узкая полоска мертвого пространства находилась под обстрелом; редкие минометные разрывы то и дело вперебежку патрулировали вдоль нее. Ветер с вражеской стороны гнал по полю вихри сухого снега, выдувая глубокие впадины, и когда в одной из них, впереди Серёжи, обнаружилась подозрительная чернота, по ней дополнительно стал бить немецкий пулемет. С легким свистом он вколотил в нее две коротких очереди, хотя та на поверку оказалась всего лишь лошадиной головой, одеревеневшей, подсохшей на морозе и маленькой, как у карусельной лошадки. Несмотря на понятное возбуждение, Серёже пришло в голову, что, пожалуй, безрадостней занятия для повелителей природы не смогла бы придумать самая сатанинская башка! Все же пришлось пережидать, пока немецкий пулеметчик не удостоверился в отсутствии угрозы для себя. На это ушла несчитанная уйма времени, и никогда с такой остротою Серёжа не ощущал бесполезно утекающей жизни. Последний отрезок пути он прошел как бы кролем, по макушку в снегу, зажмурясь и на исходе сил, зато не больше метров сорока оставалось до опушки. Он поднырнул в снег под кустом калины с промороженными кровинками ягод, прополз для верности ещё немного и выглянул из своей траншеи.
Молодой гонкий лес с густым ежистым подростом обступал его. Занесенный снегом железнодорожный путь круто сворачивал влево, и здесь, на сгибе, Серёжа оглянулся, но ничего не увидел позади, в просвете
