бронепоезд заколачивает... в самую нашу троицу, в самую что ни есть ходовую его часть!.. — И юноша уже колебался перед искушением рассчитаться с господином за его коварную подножку, но — оттого ли, что находился в военной форме, или по соображениям возрастной разницы — ничего такого себе не позволил, а только покачал головой и отвернулся со вздохом. — Пора нам идти, Серега, а то я что-нибудь такое некультурное совершу. Опять же вроде отсюда слышу, как Павел Андреич гневается на нас с тобой!

Кое-как Таиске удалось задержать отъезжающих молодых людей на четверть часа, но все были под впечатлением чуть было не разразившегося скандала; общий разговор не налаживался. Стали прощаться, и Лавцов со значением поблагодарил хозяев за интересно и с пользой проведенное время. Все, кроме Александра Яковлевича, вышли в прихожую, чтобы без стеснения обняться напоследок и произнести надлежащие при проводах слова. Вскоре за тем успевший оправиться, он тоже стал собираться в дорогу, и тут Иван Матвеич снова проявил чрезмерную, столько раз вредившую ему деликатность. В конце концов Грацианский был уж тем одним сильнее, что всегда готов был применить низкое оружие доноса и клеветы, от которого гадливо отвернулся бы Иван Матвеич; он не за себя теперь, а за Серёжу опасался.

— Разволновались ребятки, — сказал он, стараясь сгладить впечатление от происшедшего. — Надо понять и их... вся подмосковная страда ложится на их молодые плечи, таким образом!

— Все волнуемся... однако никому не следует делать поспешные личные выводы из отвлеченного спора.

— Но согласись же, не следовало и тебе, Александр, подобные вещи солдату под руку говорить... да и ещё в момент, когда именно отдельные песчинки решают исход схватки.

— Не слишком ли много чести? — ворчливо поежился тот. — Оба мы с ним достаточно незначительные особи, чтоб повлиять на ход большой истории. Кому-кому, а тебе, советскому-то профессору, полагалось бы это понимать...

В свою очередь, Иван Матвеич с резкостью привел ему разительный пример 1835 года, когда такая незначительная особь, как гусеница дубового заболонника, убила тридцать тысяч дубов в Венсенском лесу. Можно было возразить, что не в единственном числе действовал упомянутый заболонник, но, с другой стороны, Александр Яковлевич и сам сознавал свою множественность... Неожиданно он смягчился, поворчал, простил.

— Ничего, я не сержусь... Дети всегда бросались грудью на шипы истории, не осведомленные о подобных попытках в прошлом. Они думают, что Наполеон — это пирожное, а Галифе — кавалерийские штаны... но тебе-то, Иван, следовало бы вступиться за своего старого, проверенного друга. Ладно, ничего... кстати, насчет австралийца подумай и во всяком случае навести под Новый год.

Ему пришло в голову, что напрасно понадеялся на вихровскую сговорчивость: выгодней было под любым предлогом затащить Вихрова к себе, в случае его прихода уведомив австралийца по телефону и придав этой встрече оттенок случайности. Порванную бомбежкой связь в Благовещенском тупике восстановили уже к концу следующих суток.

... В тот вечер брат и сестра, как всегда, высидели положенное время перед сном в беседе о вещах, понятных обоим с полуслова.

— Вот мы и опять одинокие с тобой, сестра, как в Пашутине. Будто и не было ничего. И расходу меньше, таким образом.

— Война любит молоденьких... Чего он прибегал-то к тебе?

— Так... Нет, не гожусь я для великих бигв, Таисия.

— Есть кому и без тебя нынче за лес-то драться, Иваша.

— Верно, подросли... К весне, как сгонят немца с Енги, поедем-ка мы на бывалошние наши места, сперва на побывку, а там... Слышу, зовет меня старик: соскучился!

— Там хорошо, дожить бы только, Иваша! — и вдруг заплакала так по-детски безнадежно, что у брата перевернулось на душе. — Казни ты меня, Иваша... побоялась я даве при Серёженьке-то виниться... Ведь я все карточки наши пайковые невесть где посеяла...

Известие грозило значительными последствиями.

— Может, украли у тебя? — спросил он, чтоб облегчить вину сестры.

— Чего ж людей зря марать: сама. В тряпицу было завернуто... и талончик на дрова там же находился. Всю улицу на коленках изрыла, не видать на снегу-то!..

Горю её не было конца: на короткое время ответственность за жизнь брата заслонила перед ней даже разлуку с Серёжей. Тогда Иван Матвеич усадил сестру и принялся разъяснять ей некоторые спорные проблемы питания, со ссылками на излишнюю калорийность принимаемой горожанами пищи, на гигиеническое значение воздержания, в особенности — древнерусских постов, позволявших иным подвижникам с помощью заплесневелого сухаря и горстки ключевой воды в сутки достигать титанического подъема духа и даже чрезмерного порой долголетия.

Он говорил, пока Таиска не заснула. Оба не предполагали в ту ночь, что косвенным образом утрата продовольственных карточек повлечет в конце месяца кое-какие новые любопытнейшие открытия.

Ребята вернулись в клуб к самому концу митинга. Тесноватый спортивный зал был набит до отказа; все депо побывало здесь, на проводах своего коллективного детища, и когда одним подступал срок возвращаться в смену, их места тотчас же занимали толпившиеся у дверей. За столом президиума под кумачовым напутственным лозунгом с ноябрьского парада сидели важные, несколько разомлевшие от жары путейские, артиллерийские и танковые начальники, также гости из местного коммунистического батальона, уходившего в Подмосковье днем позже, а с краю, во втором ряду, издали узнавался по усам старший машинист Титов. Пока проталкивались сторонкой на трибуну, он погрозил ребятам отеческим перстом, но Коля Лавцов тотчас разъяснил ему жестами, что при всем желании они не могли быстрее выполнить свое предприятие. За недостатком места пришлось пристроиться на сдвинутых в угол спортивных аппаратах, сплошь облепленных подростками.

— А ну, грачи, окажите уважение старикам, — солидно бросил Коля Лавцов, и те с почтительной завистью потеснились для героев дня, чьи портреты красовались рядом в стенной газете.

Вслед за выступлением представителя из Московского комитета партии Морщихин стал отвечать на поданные записки; все они были на ту же тему — о международной политике.

Уверенность в победе позволяла оратору говорить о текущих событиях как о прошлом, словно читал страничку истории, написанную век спустя. Смысл его речи состоял в том, что вот старому миру понадобилось ещё раз испытать идейную и материальную зрелость своего противника. Для этой цели нужно было подыскать надежный и воинственный организм, который не жаль было бы подставить под опасные кулаки советского исполина. В Европе нашлась такая страна, Германия, потрясенная прежними военными неудачами и убежденная своей буржуазией, что внутренние экономические затруднения легче всего разрешать за счет соседей, через утоление националистической алчности. Старому миру не составило труда рядом поблажек и коварных отступлений раздуть неумную дерзость подвернувшегося горлана до маньякальной мечты о мировой империи. Таким образом, по мнению Морщихина, начатая в том году война представляла собой, может быть, последнюю разведку боем, последнюю перед той решительной схваткой, о которой поминается в старом революционном гимне. «И все же, — говорил он, — простые люди всегда верили, что удастся отдалить это бесполезное кровопролитие, что когда-нибудь наглядные преимущества социалистического строя обеспечат бескровный переход народов на сторону вечного мира!»

Люстра под потолком горела вполнакала, но бросалось в глаза что-то существенно новое в этих будничных сумерках, в спокойном затишье зала, в готовности этих граждан отныне и до победы сделать войну единственным делом жизни. Враг уже утратил для них ту мнимую цепенящую грозность, какую всегда внушали небывалое злодейство или ещё не описанное чудовище; за полгода советские люди повидали его и мертвым, и с поднятыми руками, и плачущим навзрыд. Морщихин обладал редким даром убеждения, но не потому так жарко откликались простые люди на его призыв к бескорыстному подвигу, а потому, что от коллективного их успеха зависела и личная гражданская награда каждого из них. «Так вот как решается вопрос!» — вспомнил Серёжа свой незаконченный спор о