— Надо думать, сголосуемся... — откуда-то сверху глухо прогудел Самохин.

Сережа благоразумно отмолчался. За минувший год он достаточно втянулся в особенности своей профессии, исправно и без единого замечания нес положенные обязанности, стараясь ничем не выделяться среди этих скорей немногословных, чем хмурых, беззаветно преданных своему делу людей. На практике успел он усвоить, к примеру, что водить сквозь бомбежку тяжеловесные составы на слабых подмосковных углях, да в снегопад, да на крутых спусках, — все одно что на спине тащить весь груз; даже попривык к риску быть расплющенным при оплошности. Он успел также сойтись в полушутливой дружбе кое с кем из деповской молодежи, но, как ни старался проявить свое рвение и хоть выглядел чумазее других, все не удавалось ему в полной мере стать своим, раствориться в рабочем коллективе депо. Мешала неуловимая разница в оттенках мышления, обусловленная социальным происхождением и воспитанием. Всего острей Серёжа чувствовал это в присутствии наиболее недоступного в обращении, суховатого и, по слухам, многодетного машиниста Титова; казалось, Титов никогда не выпускал из поля зрения, а вместе с тем как бы и не замечал Серёжи, считая его поступление в депо за временную блажь барчука, в то время как для него самого железная дорога являлась не только источником заработка, но и орудием его человеческой деятельности, если не смыслом существования.

С Морщихиным было гораздо проще, и совсем уж легко чувствовал себя Серёжа с Колькой Лавцовым, хотя на первых порах как раз Лавцов-то чаще всего и доставлял ему огорчения. В частности, каждую получку звал он Серёжу с собою в коктейль-холл под предлогом отдохнуть в культурненькой, как он называл, обстановке, но не потому звал, что нуждался в напарнике для своих утонченных алкогольных причуд, — Лавцов не пил и сам побывал там всего дважды, с перерывом в полтора года, а исключительно чтоб позабавиться смущением Серёжина отказа, его щепетильностью в выборе развлечений, его боязнью преступить смешные профессорские заповеди.

— Так как же, почтенный Сергей Иваныч, насчет компании-то? — добивался ответа от Серёжи Колька Лавцов.

— Что ж, я от хорошего дела не отказчик, — согласился Серёжа, лишь бы не осрамиться перед Титовым, не проявлявшим раньше подобных склонностей. — Я тоже не прочь с устатку... Только время-то для таких развлечений, на мой взгляд, не шибко подходящее.

— А интересно, куды оно загибает, профессорское-то дите? — опять поддразнил Лавцов, зная болезненное Серёжино отношение к своему прозвищу. — Ведь это оно полагает, Тимофей Степаныч, что мы его не иначе как на сто пятьдесят с прицепом приглашаем!

Прицеп в данном случае означал обыкновенное пиво, прибавок к более существенному для быстрейшего воздействия на организм.

— Полно, полно... чего ты перед ним пятачок задираешь? Тоже паровозник без году неделя, — степенно оборвал его Титов, и Серёжа благодарно взглянул в лицо машиниста, розоватое в отблесках вдруг поднявшегося огня, близ которого как раз проходили.

— Еще посмотрим, как сам-то себя в деле покажешь, — опять где-то высоко над головой сказал Самохин.

Некоторое время шли молча; ледяной ветер дул им в спину, срывал шапки.

— Видать, из поездки воротился, Вихров? — начал машинист Титов, явно стремясь смягчить неуместную выходку Лавцова. — Ну, нагляделся поди, как люди-то живут.

— Голодно они, в общем, живут, Тимофей Степаныч. Правда, мы дальше Ладоги и не заходили... — стал докладывать Серёжа, волнуясь, потому что впервые тот удостаивал его личным разговором. — Из-за неудобного строения берега приходится грузы до озера на лошадях подтаскивать... вот и мы пошли тоже посмотреть. Там незадолго до нашего прихода баржа с пшеницей затонула от бомбежки! Ну, раздеваются тут же, на снежку у прогалинки, ныряют в ледяную воду с бадейками. Черпанет зерна по силе возможности — и наверх... Зато уже который для Ленинграда груз, так хоть бы и мешок порванный был, горстки никто не возьмет. — Кстати, он едва не соблазнился сказать порватый. — Правда, нашлась и там одна воровская душа... — Он сбился, догадавшись, что занятый своими мыслями Титов почти не слушает его.

— Цены тому грузу нет, — сказал наверху артиллерист Самохин. — Не открывали ещё дорогу-то?

— Сбираются... тонок пока ледок. — Речь шла об открывшейся лишь двадцать шестого ноября того же года знаменитой Дороге жизни на Ленинград через Ладожское озеро.

— А ещё слух дошел по селектору, будто стуканули вас с воздуха на обратном-то пути? — спросил Титов.

Рассказа об этом происшествии хватило бы на добрых полчаса, но Серёжа мужественно подавил в себе соблазн похвастаться, как на рассвете третьего дня юнкерс отцепил у них с хвоста две платформы, словно автогеном срезал, как одновременно с обрывом тормозной магистрали поезд почти замер на месте и как, повалившись от толчка, ждали второго удара, уж в голову, да на их удачу вражеский летчик порожняком возвращался домой: обошлось.

Сережа сдержался.

— На то и война, Тимофей Степаныч, — и сквозь зубы, со сноровкой, сплюнул на снежок.

— Лихо! Привыкаешь к солдатской долюшке? — снова колюче пощекотал его Лавцов. — Значит, причитается с тебя, Сергей Иваныч, за боевое-то крещенье.

Опять никто его не поддержал, с полминутки шли молча.

— Конечно, у советской власти и без нас найдется чем неприятеля отразить: все эти годы партия дремать нам не давала. А все же, Сергеи Вихров, большое мы дело с бронепоездом задумали, наше рабочее дело, — не сбавляя шагу, подбирался к самому главному Титов. — Оно вроде бы и всемирное дело-то, потому как и другим державам не сахар будет, если мы в драке с фашизмом не устоим... но наше оно в особенности! Никто, брат, сюда, — и обвел рукой пространство вкруг себя, — никто столько силов в землицу эту не всадил, как мы, рабочий класс. Иной раз на ходу паровоза глянешь этак в окошко через правое-то плечо, — голова закружится... Ведь каждую песчинку через ладони пропустили, на каждой по кровинке нашей осталось. Вдвойне она нонче стоит, советская-то земля. — Он остановился, и все встали вкруг Серёжи, который поставил на снег свой походный сундучок, шарманку на деповском языке. — Согласовано, одним словом: старшим машинистом на бронепоезде пойду я, Титов... При мне из вашего брата трое подручных на левом крыле. Двоих-то я уж подобрал, побоевитее каких, вот Лавцов в том числе. Да и третьего только свистнуть, тыща ко мне набежит, однако... — Он положил тяжелую руку на Серёжино плечо. — Так вот, сынок, видя от тебя всегдашнее твое усердие, и надумали мы оказать тебе наше доверие, взять тебя помощником машиниста в свою бригаду на бронепоезд... Смекаешь теперь?

— Комсомол твою кандидатуру тоже поддерживает, — заключил Лавцов. — Ну, кричи ура, Серега, давай согласье в нашу тройку!

Дыхание стеснилось в Серёжиной груди. В сущности, это и было то самое, чего ему так недоставало: великое посвящение, — и как раз из рук строгого, неулыбчивого человека, который в его глазах отождествлялся со всем рабочим классом. Серёжа странно молчал... но нет, вовсе не от грозной внезапности приглашения. Сейчас от него требовалось нечто большее, чем при обычном призыве в армию или при таком естественном для советского молодого человека вступлении в комсомол: быть одним из тройки несравнимо трудней, чем одним из миллиона. Если и пугало его сейчас что-нибудь, то не случайности войны, а сознание ответственности за весь порядок в мире, в этом несчастном, потрясенном мире, которую он неминуемо возлагал на себя своим согласием... Тут Самохин стал закуривать, И Лавцов тоже потянулся к нему за папироской; Титов вовсе не курил. Так получалось, что все Серёжины раздумья и должны были уложиться в тот кратчайший отрезок времени, пока закурят. По счастью, одна за другой гасли спички на ветру.

— Конечно, вояки мы с тобой неопытные, да и то возьми в толк, что солдатами люди не родятся, — прибавил тем временем Титов. — Они, так сказать, из столкновенья взаимной жизни образуются... Вот Самохин тоже поможет нам своим наставлением.

— Нам только мигни, моментально в нашу веру произведем, — подтвердил артиллерист Самохин, пуская поверх его головы дымок из раскуренной папироски. — А уж как осерчаешь да размахаешься, так, помяни мое слово, и силком не оттащишь тебя тогда...

— Однако, — продолжал старый машинист, освобождая Серёжино плечо от тяжести своей руки, — ты с ответом не стесняйся, Сергей Вихров. В военном деле все возможно, в том числе и телесное повреждение,