на обзорном балконе перед поистине пиранезиевским пространством с потолком, пропадающим в голубоватой дымке из-за множества скрестившихся лучей. После невольного головокружения освоившийся глаз начинал различать соразмерную циклопическому объему по диагонали зрелища, дворцовой роскоши и широты лестницу с фигурами муз на площадках – нагих, танцующих, крылатых, всяких. Не сразу удавалось понять: почему так мучительно было глядеть на это варварское нагроможденье общеизвестных архитектурных стилей кое-где со столь вопиющим нарушением строительной логики, как оно там держалось? Конечно, никто не смог бы запомнить отделочные подробности или хотя бы, по отсутствию целеустремленного единства, перечислить элементы архитектурного замысла. Но самый размах творения подавлял в зародыше возникавшее было ироническое чувство к невежеству заказчика и множил почтение к силам, громоздившим шлифованный мрамор, колонны и глыбы вперемежку с отливками бронзы и сверкающим хрусталем. Казалось, все кругом было рассчитано на вечность, и все же тоскливое ощущенье непрочности рождалось от пребыванья здесь... Пожалуй, единственно возможное служебное назначение света в таком количестве заключалось в том, чтоб не было страшно одному.

– Что может бедный режиссер сказать пани Юлии? Очень, очень мило у вас тут, – через силу произнес Сорокин и в манере придирчивого ценителя прибавил исключительно на пробу, что на ее месте обошелся бы без старомодных золоченых розеток в кессонах сводчатого потолка, без античных квадриг, что мчались по окружности лазурно-мозаичного фриза. – Дорогая, излишества дадут кому-то право обвинить вас в нехватке элементарного вкуса, правда?

К его великому облегчению, Юлия забыла про обиду. В самой поспешности ее согласия сквозила скопившаяся тревога. Значит, и сама опасалась того же, забрызганные известью висячие подмостки кое где, вряд ли уместные по характеру производства, несколько сглаживали впечатление очевидной недоделкой работ, простительной при такой масштабности.

Оказалось, никто сюда не заглядывал пока, кроме Сорокина.

– Наконец мне ничего не стоили эти излишества, как и удалить их не составит труда... – почти благодарно объяснила Юлия. – Мне-то хотелось создать у посетителя торжественно-фанфарное настроение перед вступленьем... ну, в святилище, так сказать! У нас сегодня трудно требовать, чтобы снимали обувь при входе в храм, пусть по крайней мере потрудятся пешком: дальше у меня лифта нет. Я потому и сделала лестницу подлинней, хотя сама не ходила по ней ни разу, а пользуюсь своей собственной, маленькой, винтовой.

– Позвольте, я как-то не заметил снаружи входного вестибюля перед лестницей? – стал припоминать Сорокин.

– Я и не довела ее пока до самого верха, – глядя куда-то в сторону сказала хозяйка. – Еще не решила – нужно ли, где именно и, главное, зачем?

Винтовая по соседству, достаточно удобная, чтобы не ударяться друг о дружку, вывела обоих на главную площадку внизу. Два исполинских полированных Геракла, явно позаимствованных с Эрмитажного подъезда, только иной расцветки, размером покрупней, поддерживали на выгнутых спинах антаблемент входной арки, тоже, несмотря на маскировочные ухищрения, слишком памятной глазу по московскому метро. Теперь уже не оставалось сомнений в авторстве Юлии. Вопиющие погрешности ее представлений о гармонии и красоте да еще с учетом прежних впечатлений позволили Сорокину проникнуть в скрытую под царственным достоинством самую ее изнанку, – вот также из-под стершейся позолоты проступает местами истинный металл изделия. Беглое сравнение своих возможностей с достижениями хозяйки позволили режиссеру воротить совсем было утраченное сознание собственных преимуществ. И так как добровольное проживание мало-мальски мыслящего существа в описанных условиях пусть даже без подземной сырости исключалось, то проницательному уму оставалось предложить здесь потайное хранилище каких-то, загадочным путем приобретенных Юлией чрезвычайных ценностей.

– Вот мое подполье, Сорокин, – сказала она. – Пожалуйста, думайте вслух. Мне важно любое, самое мимолетное ваше соображенье.

Кстати, пока шли, всюду заставали они полностью включенное освещенье в такой степени расточительства, что в умеренности воспитанный консультант еле удерживался от стыдного плебейского соблазна справиться у владелицы, на какую примерно сумму выгорает электричества за месяц. Ротонда под высоким куполом и обозримыми прорезями на уровне глаз, в особенности залитая светом вообще, напоминала сторожевой форпост на выходе в какую-то дремучую неизвестность.

Последовала кратковременная остановка, как если бы спутница Сорокина сомневалась, стоит ли ради болезненной и все равно неутолимой прихоти посвящать кого-либо, к тому же впервые, в более чем интимную тайну.

– Итак, приступим к нашей работе... – решилась она вдруг, жестом приглашая Сорокина к двудольной двери, которая тотчас бесшумно раздвинулась перед ним, причем тот уже собрался было иронически похвалить тривиальное чудо загранично-коммунальной техники, успешно введенное в социалистический обиход, но шутки у него не получилось.

Сразу за порогом, без промежуточной площадки, взору открывалось веявшее сырым холодком и, как бывает над пропастями, до головокружения неохватное пространство, освоение его грозило если не гибелью, то повреждением рассудка. Непроизвольным рывком самозащиты Сорокин выставил руки вперед, так что Юлия сочла нужным удержать под локоть своего консультанта, хоть падать, в сущности, было некуда. Ибо от самого их подножья единственно парадная здесь во всю длину крытая ковровой дорожкой и с бесчисленным, казалось, количеством ступенек лестница сводила напрямки в уменьшенную расстояньем как бы оркестровую впадину, откуда радиально разбегались, надо полагать, подлежащие осмотру галереи. Там внизу, в лабиринте их, значит, и таилось нечто срочно нуждавшееся в ученой экспертизе. Странный, как бы клубящийся сумрак, на котором два исполинских силуэта повторяли движения вошедших, переполнял это поистине пиранезиевского размаха каменно-сводчатое помещенье, и, несмотря на гроздья слепительных лампионов по обе стороны каждого лестничного марша, стены кругом, равно как и ощутимой мощности перекрытия, высоко над головой едва проступали в потемках. Не поддаваясь обывательским настроеньям, режиссер даже попытался было прикинуть на глазок приблизительный объем земляной выемки и сметную стоимость сооруженья в целом, но уместнее было вспомнить о времени, потраченном на придумку подобного сюжета. Тут Сорокин на пробу кашлянул погромче, и гулкий многоразовый отголосок подтвердил ему реальную масштабность почти несомненного наважденья. Однако ему, как и всякому престижному критику, требовалось во имя личного достоинства отыскать какой-либо изъян даже в явном шедевре, Сорокин сразу нашел его.

– Представляю себе, как этот космический, с вашего позволения, ангар будет выглядеть в окончательном виде, когда вельможная пани превратит его в свой, так сказать, чудесный уголок... – неподкупным тоном знатока высказал он свое мнение по затронутому вопросу.

Он еще не догадывался тогда, что только наличием маленьких несовершенств, вроде следов от цементной опалубки на ближней стене или одного, на третьем марше, светильника вдвое тусклее прочих, доказывается рукотворность великих творений, – в чем и состояла, кстати, вполне сознательная уловка мастера.