Женщина. А может, ты собираешься смешивать в себе для опыта все это? Смотри не взорвись! Ты кто, слушай, ты не химик? Я тоже не специалистка, но мне все кажется, что самая-то главная, водородная бомба составляется из людского горя, согласен? Так какое же торжество ты справляешь так буйно?.. Поминки, проигрыш, рождение сына? Ха, от любовника, разумеется!

Диктор. Поговори с ней, Мак-Кинли, скажи ей что-нибудь ободрительное… Она ужасно озябла и трусит, что ты ее прогонишь.

Мак-Кинли (спокойно). Видишь ли, я прощаюсь с этим миром.

Женщина. Собираешься умереть?

Мак-Кинли. Нет, я уезжаю.

Женщина. О… И далеко? (Пряча под развязной усмешкой страх за допущенную смелость и немножко зависти.) Верно, секрет… извини. Но когда же?

Мак-Кинли. Завтра.

Женщина. Так скоро?.. А ничего: у нас с тобой пропасть времени, успеем до драки надоесть друг другу! (Несколько мгновений она смотрит на дымок своей сигаретки, потом с каким-то детским нахальством.) Не хочешь ли взять и меня с собой… разумеется, если тебе нравятся блондинки, правда, с несколько печальным житейским опытом? Ладно, забирай меня с собою хоть в собаки. Не хочешь? А то, знаешь ли, так осточертело все кругом. И куда-нибудь подальше забирай, где уже нет ничего — ни людей, ни горького тумана этого… ну, и меня тоже в том числе!

Мак-Кинли. Видишь ли, я уеду еще дальше…

Женщина (догадавшись). О!.. Но зачем тебе туда, безумный? Гори здесь…

Диктор (с ожесточением). Ну же, доверься, откройся кому-нибудь хоть раз в жизни, непреклонный человек с фамилией Мак-Кинли!

Мак-Кинли. Видишь ли… Мне непременно надо попасть в будущее.

Женщина. Понятно, в сальваторий. Здесь скоро будет шумно. Ты трус?

Мак-Кинли. Нет, я хочу завести детей.

Женщина (со смешком на такое чудачество). Тогда зачем же… ты можешь заняться этим и здесь. Ты еще ничего. Если тебя побрить, недельки полторы подержать у моря, я уверена, у тебя еще вполне могут получаться дети.

Мак-Кинли. Здесь их убьют. Самой большой бомбой, которую ученые построят завтра. Одною на всех детей мира. Для экономии. А я, знаешь, не выношу глядеть на мертвых детей. Можно умереть от одной совести. Лучше сбежать заблаговременно.

Женщина. Вот я и говорю, что трус, раз бежишь от драки. Значит, шибко испугался!.. Но, знаешь, ты не горюй: подлецы тоже живут. Иные даже поправляются с этого. (С интересом.) Ты что же, в самом деле богач?

Мак-Кинли. Почему ты так думаешь?

Женщина. Ну как тебе сказать… Видишь ли, богачи всегда дальновиднее бедных… (Доверительно и уже заплетающимся языком.) Но я тебе раскрою твой секрет… Ты, малый, просто никогда никого не любил, если трусишь даже за детей, которых еще нет. Любовь — это знаешь что?.. Это — чтоб как в омут. Впоследствии, конечно, от всякой большой любви непременно изжога: раскаиваемся, проклинаем, плачем… но, ах, это все потом, потом! А самое счастье любви начинается с безумия. Если ты согласен немножко поверить шлюхе, то знаешь… я даже держала свою долю вот здесь в этих ладонях… только сволочи так и не дали мне ее отхлебнуть. И он, веришь ли, был до черта красивый мальчик, с ума сойти. Механик по счетным машинкам. И у него была такая красивая синяя жилка вот тут, на плече… Но затем подоспела какая-то очередная война, его взяли, сожгли, продырявили чем-то…

Мак-Кинли (нащурясь). Из огнемета продырявили?

Женщина. А-ах, какой ты!.. у тебя везде порядок! Нет, милый, сперва его проткнули штыком, а потом этой длинной рыжей струёй… ну, как из паяльной лампы, я в кино видала.

Пауза.

Мак-Кинли. Слушай, у меня есть к тебе предложение!

Женщина, не отвечая, глядит на свет, у нее блестят глаза, одна блестинка зигзагом скользит по щеке.

Женщина. Что ж, ты прав… уж эти, наши не утихомирятся, пока не дожуют мир до конца. Как странно: сами же сперва зажгут, потом убегают… А интересно бы взглянуть, как они там устроятся! Извини, ты этот тоже пить не будешь?.. верно, боишься билет потерять?

Диктор. Ну, Мак-Кинли, чокнись с ней за свое безумное путешествие!

И тот подчиняется совету, потому что лучшее средство от его противоречивых переживаний вряд ли представится ему впереди.

Мак-Кинли (колеблясь). Слушай, а почему бы и тебе не отправиться туда?

Женщина (раздумчиво). Думаешь, что и там будут в ходу блондинки? Кабы помоложе… видишь ли, милый, с годами я стала как-то меньше зарабатывать: на эту штуку мне может не хватить!..

Мак-Кинли. А если бы я тебе уступил свой билет? Он у меня почти в кармане, куплено отличное местечко в одной хорошей, теплой и толстой горе… Возьмешь?

Женщина (растерявшись). Это в обмен на что же?.. Не знаю, как-то щекотно. Может, ты и есть дьявол с мешком, — мне мать рассказывала, — скупаешь падшие души по кабакам? Душа хоть и рвань у меня, но, знаешь… все-таки боязно продешевить. Кроме нее, пожалуй, у меня вот только что на себе…

Мак-Кинли. А если просто так отдам, в подарок?

Женщина. Что же, тогда спасибо… (Недоверчиво и почти соглашаясь.) Но послушай, неужели у тебя, кроме меня, никого, никого больше нет в целом свете?

Мак-Кинли. Была одна. Ее увел моряк.

Женщина. Тогда налей мне… э, все равно чего! (Трудная борьба с собою, в течение которой она сутулеет и тускнеет у нас на глазах.) Нет, иди сам туда, один, в свою адскую дыру… Не хочу, мне туда не надо. Я желаю дотла сгореть здесь. Весь сор жизни должен выгореть здесь. И потом — одна очень несчастная, молчаливая, прекрасная такая женщина… ну, та самая, которая меня, между прочим, и на свет родила, она была… впрочем, теперь все это уж неважно! Она меня всегда учила, девчонку, когда выпьет, что настанет однажды страшный светлый суд над злом. Сомневаюсь, правда, что мне хоть малость перепадет от этого небесного переполоха, но, знаешь, мне непременно надо видеть, господин дьявол, как она полыхнет, вся эта жирная грязь — и мои клиенты, и вот тот усатый в том числе. Я с ним вчера… была. (Подавшись к м-ру Мак-Кинли через стол.) У меня, знаешь, даже какая-то странная мечта: вот так, накрепко, прижать его к себе, этот мир, чтобы он впился весь в меня, всеми своими колючками… да и сгореть вместе с ним, в обнимку, с проклятым. Ух, какой он! Хоть и скверный со мною, даже подлый иногда бывал, но, знаешь, какой-то порою трогательно милый… Я когда еще девчонкой была, то до слез его, ужасно как полюбила. (Навзрыд и сквозь зубы.) Да дайте же мне, голые вы все дураки, прикурить кто-нибудь!..

Все молча, с негодованием или с издевкой глядят на нее, нарушающую благопристойный порядок бара. Происходит быстрая и решительная перемена: что-то собачье, побитое появляется в облике внезапно протрезвевшей женщины, даже ростом становится меньше. С минуту она сидит, стараясь справиться с собой, привести себя в порядок, потом виновато вылезает из-за стола и, не подымая головы, семенит к выходу.

Женщина (обернувшись с полдороги, прищуренному бармену за стойкой). Извините меня. Эд, вы же знаете, у меня не в обычае пить натощак, но, понимаете, этот негодяй мне всю душу растравил. Клянусь, больше никогда это не повторится, никогда!

Прежде чем исчезнуть в склизком, зеленоватом тумане за дверью, женщина останавливается спиною к нам — подкрасить губы. Когда она снова оглянется перед уходом — на всякий случай, не потребуются ли все же кому-нибудь блондинки, — уже гремит музыка и кружатся две-три пары. Женщина печально усмехается, царственно пожимает плечом на пьянство и невежество остающихся мужчин и уходит — прежняя, шикарная, даже загадочная издали.

Так, простившись с городом, с нескладной жизнью, с самим собой, наконец, м-р Мак-Кинли