единственный человек, способный оплакать тебя после твоей смерти, — это твоя мать! А ведь когда я умру, я буду и этого лишен, подумал Брунетти. Его мать, безмолвная пленница собственного безумия, давно уже не могла отличить сына от отца, а жизнь — от смерти. И что, если, когда он умрет, некому будет нести гроб с его телом, кроме его сына Раффи?

Неожиданно для самого себя Брунетти ступил в проход и присоединился к траурной процессии, направлявшейся к выходу из церкви. На ступеньках церкви он вдруг с удивлением заметил, что кругом кипит жизнь: весеннее солнце щедро изливает на мостовую свои лучи, пешеходы деловито снуют в сторону площади Сан-Лука или моста Риальто, и никому из них и дела нет до Роберто Лоренцони и его преждевременной смерти.

Он решил не сопровождать траурную процессию до причала, где гроб погрузят на судно, чтобы отвезти на кладбище. Вместо этого Брунетти решил вернуться в квестуру через площадь Сан-Лио. По дороге он зашел в кафе и заказал кофе и булочку. Брунетти залпом выпил кофе, но к булочке так и не притронулся. Оставив ее на тарелке, он заплатил по счету и вышел на улицу.

Поднявшись к себе в кабинет, Брунетти сразу же заметил лежавшую на столе открытку с видом фонтана Треви, присланную братом из Рима. На обратной стороне открытки его четким аккуратным почерком было выведено: «Доклад имел грандиозный успех, мы с Баттестини просто молодцы!» Внизу, под размашистой подписью, было небрежно приписано: «Рим — это просто дыра, кошмар!»

Брунетти попытался разглядеть на почтовом штампе дату погашения, но штамп был настолько смазан, что разглядеть что-либо было едва ли возможно. Он подивился тому, что открытка из Рима шла всего лишь неделю, тогда как письма из Турина (который, к слову сказать, гораздо ближе) приходили к нему недели через три, не раньше. Возможно, на почте отдавали предпочтение открыткам: они и легче, и меньше. Брунетти просмотрел оставшуюся почту: кое-что важное, разумеется, было, но ничего заслуживающего внимания.

Синьорина Элеттра стояла у окна, расставляя свежие ирисы в высокой вазе. Сноп солнечного света, падающего из окна, освещал ее, роскошные цветы, а заодно и стол, стоявший у окна. Сегодня на ней был обтягивающий пуловер как раз под цвет ирисов, тонкий и изящный.

— Они прекрасны, — сказал Брунетти, войдя в приемную.

— Да, это так, но, что удивительно, они совсем не пахнут. И зачем они только вывели этот сорт?

— Как, совсем не пахнут?

— Почти, — ответила она, — вот, понюхайте, — она посторонилась, давая Брунетти возможность подойти к окну.

Брунетти наклонился и понюхал. В самом деле, цветы почти не пахли, испуская лишь нежный, едва уловимый аромат свежей зелени.

Но прежде чем он успел высказать свое мнение по этому поводу, за его спиной раздался знакомый голос:

— Это что, новый метод расследования, комиссар?

Голос Скарпы слегка подрагивал от любопытства, которое он и не пытался скрыть. Когда Брунетти выпрямился и в упор посмотрел на лейтенанта, его лицо сразу же приняло приторно-учтивое выражение.

— Да, лейтенант, — твердо отвечал Брунетти, — синьорина Элеттра как раз объясняла мне, что вся загвоздка в том, что, поскольку они так красивы, бывает нелегко сразу догадаться, что внутри-то они уже сгнили. Чтобы убедиться в этом, надо их понюхать. Тогда уж будешь знать наверняка.

— Ну и как, сгнили? — осведомился Скарпа с неподдельным интересом.

— Пока еще нет, — вмешалась синьорина Элеттра.

Она прошла мимо лейтенанта к столу и, остановившись на минутку, взглянула ему прямо в лицо, смерив его с головы до ног презрительным взглядом.

— С людьми то же самое. Но бывают случаи, когда цветы трудней раскусить. Не так сильно воняют. — Она с победным видом уселась за стол и одарила его такой же фальшивой улыбкой. — Вы еще что-то хотели, лейтенант?

— Вице-квесторе попросил меня подняться, — процедил он сквозь зубы, с трудом сдерживая закипающую в нем ярость.

— Ах, вот так? Ну, тогда пройдите, — она махнула рукой в сторону кабинета Патты. Скарпа, не сказав ни слова, рванулся к двери, задев Брунетти плечом, постучался и, не дожидаясь ответа, вошел.

Когда дверь за лейтенантом закрылась, Брунетти сказал:

— Я бы посоветовал вам остерегаться его, синьорина.

— Его? — Она даже не пыталась скрыть своего презрения.

— Да, его, — веско повторил Брунетти. — Он — правая рука вице-квесторе.

Синьорина взяла со стола записную книжку в кожаном коричневом переплете и показала ее Брунетти.

— А у меня есть вот это. Так что мы квиты.

— Я бы на вашем месте не был бы в этом так уверен, — настойчиво повторил Брунетти. — Говорю вам, этот человек опасен.

— Отберите у него пушку, и что от него останется? Деревенщина малограмотная.

Брунетти не был уверен, стоит ли поощрять неуважение к званию лейтенанта и критические замечания синьорины по поводу происхождения Скарпы. Но затем он вспомнил, что речь все-таки идет о Скарпе, которого сам терпеть не мог, и решил оставить ее слова без внимания.

— Скажите, синьорина, вам удалось поговорить с младшим братом вашего приятеля о Роберто?

— Да, конечно. Простите, Dottore, у меня совсем вылетело из головы.

Брунетти показалось забавным то, что она гораздо больше переживает из-за собственной забывчивости, нежели из-за своих отношений с лейтенантом Скарпой.

— Что он вам сказал?

— Ничего особенного. Может, поэтому я и забыла. Сказал только, что Роберто был ужасно ленивым и избалованным и что ему удавалось переходить из класса в класс только благодаря тому, что он виртуозно списывал.

— Что-нибудь еще?

— Только то, что Эдуардо рассказывал, что Роберто то и дело попадал в передряги; все из-за того, что любил совать свой нос куда не следует. Представляете, если его приглашали в гости к однокласснику, он мог запросто начать шарить по чужим ящикам — просто чтобы посмотреть, что там лежит. Эдуардо чуть ли не с гордостью вспоминал об этом. Сказал, что однажды Роберто подстроил так, чтобы его заперли на ночь в школе, а затем прошелся по рабочим столам всех учителей.

— Зачем ему это было нужно? Хотел что-нибудь стащить?

— Нет, что вы! Просто ему было интересно, что там лежит.

— А на тот момент, когда Роберто похитили, они поддерживали отношения?

— Нет, не совсем. На тот момент Эдуардо служил в Модене. Он сказал, что к тому моменту они уже год как не общались. И все же, несмотря ни на что, он его любил.

Брунетти был слегка озадачен; он никак не мог взять в толк, как расценивать ее слова. Поэтому, поблагодарив синьорину за предоставленную информацию, он, решив не повторять своего предупреждения по поводу Скарпы, вернулся к себе в кабинет.

Брунетти посмотрел на груду отчетов и писем, лежавших у него на столе, и отпихнул их в сторону. Потом он сел за стол и, открыв нижний ящик большим пальцем правой ноги и скрестив ноги, положил их на край ящика. Затем он сложил руки на груди и воззрился на шкаф, стоявший у противоположной стены кабинета. Он изо всех сил пытался пробудить в себе хоть какие-нибудь чувства к Роберто, и, только представив себе, как запертый в школе мальчишка, трепеща от любопытства, роется в рабочем столе учительницы по физике, Брунетти от души пожалел этого мальчика. Больше ничего, просто человеческая жалость, элементарное сострадание, но Брунетти едва не расплакался от того невыразимого чувства, которое охватывает всех нас, когда смерть забирает у нас тех, кто был нам так близок. Как же часто ему приходилось испытывать подобное чувство! Он подумал о том, как могла бы сложиться жизнь самого Роберто, останься он в живых: он мог бы найти себе работу по душе, жениться, родить сына…

Род Лоренцони прекратился вместе с его смертью; по крайней мере его прямая линия; Брунетти знал,