Он вытащил записную книжку и попросил их миланский адрес. Флавия продиктовала, добавив еще и номер телефона, о чем он не просил. Он записал, убрал книжку в карман, поднялся и официальным тоном поблагодарил:

— Спасибо вам обеим, что уделили мне время.

— Вы намерены еще беседовать со мной? — спросила певица.

— Это будет зависеть от того, что я узнаю от остальных, — сказал Брунетти и сразу пожалел — о явственной угрозе в произнесенных им словах, а не об их откровенности. Уловив лишь первое, примадонна подняла с пола ноты и углубилась в них. Он, Брунетти, ее отныне и вовеки не интересует.

Он сделал шаг к двери и оказался внутри одного из световых потоков, затоплявших комнату. Подняв глаза на его источник, он обернулся к американке и не утерпел:

— Как вы ухитрились устроить эти окна?

Она перешла ему дорогу и встала в дверях, лицом к нему:

— Вас интересуют сами окна или разрешение на их установку?

— Разрешение.

Она улыбнулась:

— Я дала взятку главному архитектору.

— Сколько? — спросил он машинально, подсчитывая в уме общую площадь потолочных окон. Шесть штук, каждое никак не меньше метра.

Очевидно, она достаточно долго прожила в Венеции, чтобы не оскорбляться столь неделикатным вопросом, — улыбнувшись еще шире, она ответила:

— Двенадцать миллионов лир, — таким тоном, словно сообщила температуру воздуха.

Получается, прикинул Брунетти, половина его месячного жалования за каждое окно.

— Но это было два года назад, — добавила она, словно извиняясь, — Говорят, с тех пор расценки повысились.

Он кивнул. В Венеции даже тарифы на взятки подвержены инфляции.

В дверях они обменялись рукопожатием, и он удивился теплоте ее улыбки — словно этот разговор о взятках невольно сблизил их, превратив как бы в сообщников. Она поблагодарила его за визит — что было и вовсе излишним. Он ответил еще любезнее и подивился искренней теплоте собственного, голоса. Неужели его так просто победить? Неужели одно только признание в коррупции сделало ее в его глазах более человечной? Уже попрощавшись, он все размышлял об этом, спускаясь по лестнице и умиляясь старым ступенькам под ногами, неровным, словно волны.

Вернувшись в квестуру, он узнал, что офицеры полиции Альвизе и Риверре уже наведались на квартиру маэстро, осмотрели его личные вещи и забрали кое-что из бумаг и документов, каковые в настоящий момент переводятся на итальянский. Он снова позвонил в лабораторию, но отпечатки еще готовы не были, хоть там ему и подтвердили и без того очевидное — что яд находился в кофе. Мьотти нигде не обнаруживался — вероятно, все еще был в театре. Не зная, за что взяться, Брунетти позвонил вдове дирижера — беседы с ней все равно не избежать — и спросил, не примет ли она его сегодня после обеда. Несмотря на явное и вполне объяснимое нежелание, она все-таки пригласила его зайти в четыре. Порывшись в верхнем ящике стола, он нащупал пакетик своих любимых bussolai — соленых венецианских крендельков и, жуя, стал просматривать собственные заметки, сделанные по поводу донесения немецкой полиции. За полчаса до времени, назначенного ему синьорой Веллауэр, он вышел из квестуры и неторопливо двинулся по пьяцце Сан-Марко. По пути он останавливался поглядеть на витрины, поражаясь, как всегда, когда оказывался в центре, с какой скоростью меняется их оформление. Такое чувство, что заведения, обслуживающие аборигенов — аптеки, обувные магазинчики, зеленные лавки, — медленно, но неумолимо исчезают, в угоду туристам вытесняемые лощеными бутиками и дрянными сувенирными лавчонками, забитыми гондолами из люминесцентного пластика, сработанными на Тайване, да масками из папье-маше производства Гонконга. Для городских торговцев потребности этих проезжих гостей важнее интересов коренных жителей. Любопытно, думал он, как скоро этот город превратится в живой музей — место, которое только посещают, но где больше не живут.

И тут как нарочно, как живая иллюстрация его раздумий, мимо прошествовала неизвестно откуда взявшаяся в этот сезон группа туристов, ведомая высоко поднятым зонтиком. Оставив лагуну по левую руку, он перешел Пьяццетту, продолжая поражаться людям, которых голуби на площади волнуют значительно больше, чем собор Святого Марка.

Миновав кампо Сан-Моизе, он перешел мост, свернул направо, затем снова направо, по узенькой калле[24], упиравшейся в массивную деревянную дверь.

Он позвонил, и безучастный, неживой голос осведомился, кто там. Брунетти назвался, и спустя несколько секунд замок отщелкнулся. Он вступил в недавно отреставрированный вестибюль: деревянные потолочные балки, очищенные и отшлифованные, сияли свежей полировкой. А пол, отметил он наметанным глазом венецианца, — мраморная мозаика, геометрический узор из волн и завитков. Судя по его легкой, волнистой неровности, он ровесник самого дома, — надо полагать, самое начало пятнадцатого века.

Он двинулся вверх по непомерно широким ступенькам. На каждой лестничной площадке помещалось по одной металлической двери; это единственное число свидетельствовало о богатстве, а материал — о желании его защитить. Пластинки с выгравированными именами заставляли его продолжать восхождение. Лестница закончилась пять пролетов спустя, перед очередной металлической дверью. Он позвонил, и через несколько мгновений его встретила женщина, с которой он беседовал в театре вчерашним вечером — вдова маэстро.

Он пожал протянутую руку, пробормотав «регmesso», и прошел в квартиру.

Если женщина и спала прошлой ночью, то по ней этого не скажешь. Полное отсутствие косметики лишь подчеркивало бледность ее лица и темные круги под глазами. Но, несмотря на изможденный вид, в ее облике сквозила необыкновенная красота. Подобные скулы — залог того, что черты долго не обрюзгнут, а линия носа столь совершенна, что люди еще много лет будут оборачиваться, чтобы еще раз взглянуть на этот безупречный профиль.

— Я комиссар Брунетти. Мы уже беседовали вчера вечером.

— Да, я помню, — ответила она. — Пойдемте.

Она повела его по коридору в просторный кабинет. В углу был камин, где догорал огонь. Перед камином располагались два кресла, разделенные столиком. Указав ему на одно из кресел, она села в другое. На столике в переполненной пепельнице дотлевала сигарета. В широком окне за спиной женщины теснились плоские крыши цвета охры. По стенам висели картины из тех, что его дети именовали «натуралкой».

— Не желаете выпить, Dottore Брунетти? Или, может быть, чаю? — Казалось, женщина механически повторяет фразы из учебника итальянского языка, но примечательно, что к нему она обратилась как положено.

— Прошу вас, синьора, не беспокойтесь, — ответил он со всей учтивостью.

— Два ваших полицейских уже были сегодня утром здесь. И унесли некоторые вещи. — Было заметно, что ее знания итальянского недостаточно, чтобы правильно назвать эти вещи.

— Может быть, лучше нам продолжить разговор по-английски? — спросил он уже на этом языке.

— О да! — Она впервые улыбнулась — легкий намек на истинные масштабы ее красоты. — Так мне будет гораздо проще. — Ее сведенные горем черты словно смягчились. Даже телу ее, казалось, стало легче оттого, что языковой барьер устранен. — Я бывала тут всего несколько раз, в Венеции — и мне страшно неловко, что я так плохо знаю итальянский.

В иных обстоятельствах он бы стал горячо отрицать это, всячески нахваливая ее способности к языкам. Но на сей раз он сказал только:

— Понимаю, синьора, как это для вас тяжело, и хотел бы выразить свои соболезнования вам и вашей