отграниченные от других генов, как друг от друга разделены различные слова в предложении. Но с другой стороны, гены выполняют функции, которые только в их совокупности могут быть «интерпретируемы» в эмбриогенезе подобно тому, как предложения текста интерпретируемы в читательском восприятии, делающем из них единое целое. Притом генетика популяций позволяет точно установить потенциальный эффект генов, то есть раскрыть, генами «чего» – каких признаков – они являются (только по отношению к фенотипам, уже «верифицированным» средой). Аналогичным образом теория литературного произведения может распознавать его признаки только по отношению к уже состоявшимся прочтениям. В случаях, когда среды восприятия (восприятия как генов, так и литературных произведений) практически постоянны, то, что мы открываем как в генах, так и в литературных произведениях представляется нам их свойствами, а не свойствами целостных ситуаций, в которых ген или соответственно текст образуют лишь функциональную часть. Подобно этому, практически для всех выполняемых на Земле измерений длины тел полученная величина кажется свойством этих тел, а не их ситуационно обусловленной функцией – отношением между измеряющим и измеряемым. Между тем по существу она все- таки является такой функцией, как показывает теория относительности. Измерения длины одного и того же тела, выполняемые наблюдателями из разных инерциальных систем, дают разные результаты. Нельзя без противоречия говорить о том, что какой-то из этих результатов по сравнению с произвольными другими более «истинный» и дает «настоящую длину тела». Вопросы о том, какова длина тела самого по себе, это вопросы об информации, содержащейся в самом объекте: ничего такого попросту не существует.

Совершенно очевидно, что нет никаких генов «поведения во время кораблекрушения» – и тем не менее наследственная информация предусматривает также и такое поведение (в основном определяя то, что наиболее важно в катастрофических ситуациях: некие гранично-вероятностные условия физиологической и эмоциональной реактивности, а также устойчивости к стрессу). Сооружая мост, инженер «устанавливает», как в случае землетрясения, урагана, при проходе колонны в ногу этот мост себя поведет. При этом одни параметры моста устанавливаются сознательно, умышленно, с учетом и расчетом возможности таких бед; другие параметры предусматривают их как бы «невольно», то есть без специального предвосхищения при проектировании. Инженер «предусматривает» даже то, как мост будет себя вести, когда – в результате страшной космической пертурбации – Земля вместе с этим мостом упадет на Солнце. Кто хотел бы составить каталог всех возможных «видов поведения» моста, в том числе под метеоритным дождем, при столкновении с антиматерией, с кислотными ливнями и т.д., и т.п., – тот никогда бы не довел свой перечень до конца. Однако поскольку число реальных событий, какие могут приключиться с мостом, является конечным для совокупности всех обычных мостов, надо признать, что речь идет о таком объекте, «существенные» свойства которого именно конструктором приняты во внимание и установлены. Как раз таким «существенным» свойствам соответствуют – в ситуации стабильности – меры информации. Ибо они не измеряют «информацию вообще», но всегда – только по отношению к ограниченному сознательным выбором комплексу состояний. Изменение этого комплекса изменяет количество информации, «содержащейся» в объекте, в котором мы ее измеряем. Поэтому нельзя считать, будто только отсутствие говорящей о значениях (семантической) теории информации не дает предвидеть, как то или иное литературное произведение будет восприниматься в момент массовой катастрофы – например, военной. Будущее данного моста как макроскопического физического объекта нам, может быть, и неизвестно, но оно детерминировано в том смысле, что его можно прогнозировать применительно ко всем возможным событиям. Если нам расскажут, какие физические состояния окружающей среды будут воздействовать на мост, мы сможем ответить, что с ним в таких случаях станет. Будущее литературного произведения как информационного объекта принципиально недетерминировано, а уведомление о состояниях его «экологии», то есть читателей, не позволяет строить конкретные прогнозы. Вполне серьезное изображение героизма в книге может в упомянутый момент массовой катастрофы показаться гротескным, комичным или плоским, а книга станет нечитабельной. Но может статься и наоборот: этот момент обогатит книгу многими новыми значениями, а благодаря этому – и ценностями. Согласно феноменологической теории литературного произведения, «генотипически» оно будет после катастрофы тем же, что и до нее, но только – опутанное новыми феноменами изменившегося восприятия – поведет себя так, как будто подверглось изменению. Такого рода формулировки принципиально неэмпиричны, они даже «контрэмпиричны», что легко увидеть при их экстраполяции, например, из области литературоведения в физику. Ибо по аналогии с ними можно было бы сказать, что «генотип» стального стержня, измеряемого сначала неподвижным, а затем движущимся (относительно стержня) наблюдателем, всегда остается тем же самым по причине «имманентности» стержня – и что даже можно в этом убедиться. Потому что когда наблюдатель движется по отношению к стержню, он наблюдает те же размеры последнего, что и неподвижный наблюдатель, так что «стержень в целом не меняется», а меняется только соотношение между измеряющим и измеряемым: в первом случае в них включается взаимное перемещение наблюдателя и стержня, во втором нет.

Физика запрещает такие формулировки, потому что, как оказывается, они имплицируют постулат о существовании различных непознаваемых сущностей типа одновременности событий и «абсолютного» пространства. Столь же непостижима (впрочем, согласно феноменологии – полностью очевидна) имманентная характеристика литературного произведения как интенционального объекта. Вся эта непостижимость – цена, которую приходится платить за упорное отстаивание тезиса, что информацию, как и организацию, можно четко и безоговорочно локализовать. Настаивая на этом тезисе, мы далее обнаруживаем, что «стартовая информация» генотипа действительно не меняется, но меняется ее судьба в целостном единстве «генотип – фенотип – среда». Мы можем познавать, очевидно, только эту судьбу, а не «имманентную» информацию, заключенную в «генотипе» литературного произведения. Дело в том, что в этом генотипе есть нечто, выражающее «сущность» одновременно устойчивую, но и недоступную, принципиально непознаваемую. Дополнительно нас в этом мнении утверждает наше знание, что литературное произведение как материальный объект, безусловно, не подвергается изменениям и читанное в одних или других условиях, оказывается «тем же самым». Ведь не меняется ни шрифт, ни порядок слов в предложениях, ни пунктуация, ни нумерация страниц и глав и т.д. Однако всей этой абсолютной неподвижности сигнализирующих о чем-то знаков соответствует бесконечный и, быть может, даже несчётный комплекс прочтений, а за этим комплексом ничего материального не стоит, кроме пятен типографской краски. Если взять отдельное слово рана, то оно относится одновременно к травматологической терминологии и имеет значение «повреждение тканей», кроме того, это родительный падеж единственного числа от rano[54]. И еще rana – это латинское название лягушки. Однако в структурном отношении это даже не совсем одно и то же слово, потому что как «повреждение тканей» и как латинское название лягушки – это именительный падеж единственного числа, а как обозначение времени суток – родительный падеж единственного числа. Ибо та «структура», которую мы видим в напечатанном слове, то есть заданная топологией сочетаний различных кривых, формирующих его буквы, вообще не есть та структура, которую исследует семантический синтаксис. Обе структуры связаны друг с другом определенными отношениями, однако первая распадается на визуально распознаваемые локальности и ее окончательный этап в плане восприятия – поле зрения, интегрирующего видимые формы. Вторая структура (исследуемая семантическим синтаксисом) принципиально нелокальна. Это очевидно, поскольку в любом случае типографская сторона дела не изменится – например, в словах «человек» и «муха», если мы их «изымем» из обособления, в каком они находятся в словаре, и присоединим друг к другу. Получится «человек муха». Но взаимозависимость двух этих слов, конституирующая их восприятие как целостной семантической структуры, не является свойством физической ситуации, заданной «сближением» этих слов (в напечатанном виде) до некоторого промежутка. Об этом свидетельствует хотя бы следующая ситуация. Пусть напротив нас в трамвае сидят бок о бок друг с другом двое людей, читающих газеты, и пусть страницы обеих газет случайно соприкоснулись таким образом, что соответственно в конце строчки в одной газете оказалось слово «человек», а в начале примыкающей строчки в другой газете – слово «муха». Мы вообще-то отнюдь не решили бы, что «речь идет» о некоем «человеке-мухе». Хотя физически эти слова сближены, но ситуационный контекст дал бы нам понять, что наверняка никто не намеревался передать нам некое семантически организованное сообщение о связи этих двух слов. Поэтому двумерное пространство, на котором напечатан текст, обладает анизотропными свойствами только в информационном смысле, то есть поскольку в этом пространстве есть привилегированные направления восприятия, каковые в действительности никогда не «даны в имманенции»,