ее естественной смертью от старости, потому что «первобытные» как бы «брезгуют» всем, что отдает технологией. Зато как «цереброморфы» они бессмертны и перед ними открываются любые возможности для перевоплощений.

Я так объясняю данные противоречия: автор хотел одного, а у него вышло другое. Его идеологию легко реконструировать — это типичный для определенного направления субкультуры — современного молодого поколения США — комплекс тоски по естественной жизни на лоне Природы, отвращения к Технологии, даже самой совершенной, а также враждебности к прекрасно смазанной и отлаженной, безличностной и надчеловеческой административной машине. Таким образом, «возвращение к Природе» — это наземная «утопия» прекрасных, умных и молчаливых «примитивов»; отвращение к Технологии — это утомляющее читателя скрупулезное описание манипуляций, которым подвергаются «цереброморфы» в «сотах» компьютеризованного улья, которым стал для них гигантский депозитарий; наконец, сам «истеблишмент» нашел свое карикатурное описание в иерархии кастовых отношений, в надсмотрщиках-аудиторах (которые, в свою очередь, имеют своих начальников-аудиторов и т. д.).

Этого хотел автор. Но фантомная техника, которая просто подвернулась ему под руку, стала навязывать свои условия и вставлять ему палки в колеса. Те наслаждения, которые более чем столетняя актриса чешского происхождения Вера Митлович испытала с другими «цереброморфами» на коралловом острове (в иллюзиях она предстает юной красивой девушкой, а не старухой), по мнению самого автора, нисколько не хуже тех утех, которые беглецу из депозитария удалось наконец испытать среди обычных людей, особенно женщин. Разница здесь только в том, что «цереброморфы» могут испытать на себе все, что только можно вообразить, покоясь на самом деле в своих сотах, в электронной ванне, в то время как у «перевоплощенных» уже безо всяких сомнений собственные мозги находятся в собственных черепах. Ну и что из того? Автор не сумел осознать, насколько неразрешимы противоречия, в которых он запутался, когда один раз описывал своих героев (то есть «цереброморфов») «с внешней стороны» — тогда это сероватая требуха, омываемая электролитом в стеклянных аквариумах, а другой раз — «изнутри» — в их духовном развитии и в полной приключений «фантомной» жизни.

Ведь там, где технология фантоматизации по своему совершенству уже сравнялась с той «естественной технологией существования», которую биоэволюция предоставила нам во временное пользование, различия между тем, что «истинно» (натурально, естественно, аутентично), и тем, что «неистинно» (не соответствует Природе, не аутентично, синтезировано), перестают существовать. Думать при этом, что я объявляю окончательный и оправдательный приговор, было бы грубой ошибкой, хотя, казалось бы, этого требует наша привычная интуиция. Потому, в частности, что «фантомные иллюзии» ассоциируются у нас со сном, с галлюцинациями, вызванными наркотиками, или с каким-то (чудовищным или прекрасным) искажением или маскировкой действительности. Но фантоматика — если учитывать лишь ее функцию маскировки, иллюзии действительности — отличается такой специфичной особенностью, что неизбежно устраняет различия между «лицом» и «маской». Импульсы, поступающие в мозг, это реакции одних и тех же нейронов и когда мы вдыхаем аромат реальной розы, и когда находимся под воздействием импульсов информационной аппаратуры. Отличить розу от специального оборудования наружный, относительно их обоих, наблюдатель, разумеется, сможет, но, возможно, этот наблюдатель видит то, что видит, только потому, что был фантоматизирован, тогда оценить ситуацию сможет только наблюдатель более высокого уровня, и т. д. Подобного рода regressus ad infinitum уже ничто не сможет остановить. Убеждение в «худшем качестве» фантомных импульсов по сравнению с импульсами естественного происхождения является результатом инерции мышления. Так как фантомная реальность в восприятии ничем не отличается от «истинной» реальности, то попытки расставить на иерархической лестнице соты с «цереброморфами» уровня «аутентичной утопии» не только беспредметны, но и просто неосуществимы. Ведь невозможно ответить даже на такой простой вопрос: «действительно» ли те, кто подвергся «реинкарнации», вышли в реальный мир дикой и обильно цветущей Земли или сделали это с помощью иллюзии? При всем желании в мире с фантоматикой человека, которого одолели сомнения, нельзя убедить, что он живет, не испытывая воздействия этой технологии, напрасны будут любые усилия предоставить ему надежные доказательства. Можно у него на глазах взорвать все машины-фантоматизаторы, можно дать ему потрогать остатки этих машин, сжечь всю документацию, уничтожить электронную память, но и это может оказаться всего лишь фантомным образом. Кроме того, если такой человек будет все-таки стоять на своем, утверждая, что он живет в реальном мире, и требовать тому дальнейших доказательств, то вряд ли его сочтут умственно здоровым. Ведь здравомыслящий человек не будет требовать того, что невозможно по самой своей сути.

Стоит ли так долго рассуждать об этом? Да, потому что речь идет о проблематике такого уровня, который меняет наше отношение к миру и в онтологическом, и в эпистемологическом смысле. И ссылки на художественную форму дела не меняют. Правда, с формальной точки зрения Хьёртсберг мог бы отгородиться от упреков содержанием повести, ведь «цереброморфы» находятся под неусыпным наблюдением «Контрольного центра» и только «реинкарнированным примитивам» уже никто не может ничего приказать. Но это слишком детский аргумент. Типично философскую проблематику, связанную с появлением машин-фантомизаторов, описанными в повести административными методами устранить не удастся. Не потому, что никогда в истории полиция не усложняла жизнь философов (наоборот, это случалось довольно часто). А потому, что такие ограничения суть дела не меняют. Откуда может знать главный компьютер «Контрольного центра», что он посылает реинкарнированных на поверхность Земли, а сам не подключен к другому компьютеру-фантомизатору, который создал эту Землю с помощью электронных импульсов? Идея о том, что одни мозги, плавающие в одних сотах, могут делать доносы на другие мозги с другой полки, довольно забавна. Но этот синтез улья, детского сада, кастовой пирамиды и клуба онанистов (каждый «цереброморф» может заказать себе непрерывный оргазм на целую неделю) не может быть осуществлен без фантоматики, а обращение к помощи фантоматики лишает возможности устроить независимую от самого себя жизнь в счастливой и реальной земной Аркадии. Иррациональной манией являются также представления «цереброморфов» об их самих как о сероватой требухе, плавающей в питательном растворе, потому что мозг каждого из нас — это как раз такая «серая требуха», омываемая таким же раствором (спинно-мозговой жидкостью), а то, что костная ткань черепа не прозрачна, как соты, по сути, не так уж и существенно. Фантастика переросла планы автора, поэтому он ее обузил, чтобы беспрепятственно под видом «улья с мозговыми личинками» осуществить проекцию американских общественных отношений, которая, по его мнению, представляет наибольший интерес. Тематическая предвзятость, обостренная слепотой к фактической проблематике, в которую вторгается мысль, ищущая новые возможности, это хроническая и почти неизлечимая болезнь научно-фантастической литературы.

2. «Сырое мясо» Ричарда Гейса — это, как уже было сказано, порнография в стиле научной фантастики. Порнографические сцены встречаются и в «Сером веществе», но там они имеют второстепенное значение. Наверное, уместным будет заметить, что в современной западной прозе такие сцены уже никого не шокируют, шокировало бы их отсутствие. Следует признать, что писатель нашего социального статуса утрачивает дар речи, когда западные издатели, критики и его коллеги спрашивают о причинах такой почти викторианской сдержанности в описании постельных сцен. Судя по этим простодушным вопросам, можно подумать, что психологический портрет, лишенный характеристик копуляции героя или героини, для них кажется неполным. Это, конечно, вопрос вкуса или утвердившиеся тенденции. Остатки нормативной эстетики, которую еще Бальзак развенчал лаконичной ремаркой, что у слушающей органную музыку маркизы Б. некстати зачесались геморроидальные шишки, особенно чувствительное поражение потерпели на сексуальном фронте, поэтому считается обязательным детальное исследование сексуальной стратегии и тактики. Если лозунгом современности стало требовать от писателей полного разоблачения, то проблемы дефекации требуют, пожалуй, еще большего внимания. Как хорошо известно психологам и психиатрам, процесс любых физиологических отправлений у множества людей сопровождается свободным полетом фантазии, типа «грез о силе и могуществе», поэтому я не вижу никакой рациональной причины, которая позволила бы считать, что поведение в постели важнее, чем поведение в клозете. Мое высказывание может показаться оскорблением любви только для тех, кто отождествляет сексуальную технику с пиком чувственности. Жизнь, правда, была бы намного проще, но одновременно и скучнее, если бы силу чувств можно было бы просто подменить необычайной потенцией. Современная литература именно к этому и склоняется. Конечно, намного проще описать, где, кто, кому, сколько и как воткнул, чем передать