водитель.

— Нет, — отрезал Иван и переступил с ноги на ногу.

— Хорошо живет Ванька, — не унимался первый. — Семга… песцы… ишь ты, не надо голову ломать?

— А вам-то не нужна пыжиковая шапка?! — словно откуда-то издалека послышался голос Лиды.

— А почему — пыжиковая?

— Не для всех же шапка Мономаха! — ехидно сказала Лида.

Он быстро закурил, и спичка, жужжа, упала на землю. Потом улыбнулся.

— Хороший парень Ванька. Шикарную свадьбу в прошлом году закатил. Три дня тундра пировала. Погуляли. Было с кем, да, Ванька?

— Гостей-то, конечно, много было. Всяких! — словно вырубил каждое слово Иван.

Лицо головастого перекосилось улыбкой. Мы пошли к нартам, а он говорил нам в спину:

— Ну, а с банькой-то как, Ванька? Спинку-то молодой жене трешь? Или не научился ещё в баньке-то мыться? Ничего, научишься. Трогай, Петя. Поехали!

Тронулись в путь и мы. Встреча эта Лиду словно подменила. Она совсем перестала разговаривать. А на редкие мои вопросы отвечала коротко и даже раздраженно. Наконец всё это вывело меня из терпения, и я спросил:

— Что с тобой, Лида?

— Я думаю. Ты прости, мне так лучше, — сказала она.

— Кысь-кысь!.. — погнал я оленей.

…Встреча со стариком Хозяиновым разбила все наши подозрения. Мы узнали, что фамилия слонявшегося по тундре человека — Термосов, звали его Сергеем. Он ещё в прошлом году глубокой осенью появился в избушке Хозяинова, но вскоре уехал к себе в Киев. Профессия его — кузнец. Он исходил всю Европейскую Россию, а потом решил пройти по Заполярью. Этим летом Тормосов прибыл в избушку Хозяинова продолжить прерванный осенью путь.

— Упрямый, смелый народ эти туристы. Люблю таких, — как бы подводя черту нашему разговору, сказала Лида и подсела к столу. — Хороший шпион…

— А? Што-што? — задело старика. — Ента-то? О, нет, не-эт. Ента вовсе, взабыль, не шпана. Хороший мужик. Я его беда хорошо знаю.

— Нет, дедушка. Нет. Конечно он… не шпана. Я просто к слову, — пояснила, краснея, Лида.

— Ан! То-то. Ты, доченька, о хорошем человеке никогда плохо не говори. У земли, мила, и глаза есть и уши.

…После короткого чаепития на берегу моря мы поехали в обратный путь. Это, казалось, понимали и олени. Они бежали дружно и легко, закинув над спинами мохнатые ветвистые рога. Лида напевала ультрамодную песенку, но ни слов, ни мелодии я уловить не смог из-за свиста встречного ветра и. стона скрипучих нарт.

Иван примерно на полпути остановил упряжку, решив, видно, дать оленям отдохнуть. Лида соскочила с нарты, отошла немножко, повернулась ко мне — и вот мы уже идем с ней по мягкому цветущему разнотравью.

— Вот что я думаю, — начала Лида. — Холодная земля — тундра. Но какое тепло этой земле дают все-таки здешние жители. Вот, скажем, тот же Иван Лагейский. Век прожил здесь, да? И ещё бы не один век жить ему. И мне вот здесь, честное слово, — она поправила пряди волос, — даже без малицы тепло.

А под ногами всё то же мягкое, зеленое, цветущее… Мы подошли к озеру. Я смотрю в него — синее. А может, не в него, а в Лидины глаза? И может, не оно смотрит на меня, а сама Лида?

Да ведь и на самом деле она смотрит на меня.

Напрасно мы с Лидой ездили в соседнюю бригаду оленеводов, где шесть лет назад жил мой добрый сказочник дед Игнат.

Я и так знал, что Игната Вылки в стойбище нет — живет в новом городе Большеземельской тундры, но думал, что, может быть, и сейчас по доброй традиции люди тех чумов сказывают сказки и поют песни.

— На охоту уехали. На гусей. Дня три ещё не вернутся, — объяснили нам оставшиеся в чумах женщины с грудными младенцами и ребятишки, которым до всего дело, а в школу рановато.

— На охоту, говорите? — рассуждал я. — Тоже надо. Зима долгая. На одних только оленей надеяться нельзя. Месяц — и оленя нет, а то и двух. Это на семью. А всей бригадой так недолго и целое стадо в котел угнать…

Мы не стали беспокоить своими делами хозяек чумов. У них и без нас забот по горло. И после полудня наша упряжка опять подлетела к стойбищу Ивана Лагейского. На душе у меня было грустно. Снова впустую пропал день. Распустив оленей, мы с Лидой направились молча в чум.

— Ха-а! Ха-ха-ха-а! — захохотал Иван, увидев нас.

Мы посматривали растерянно друг на друга и на Ивана. Лида провела ладонью по вспотевшему лбу и спросила шепотом, подставив лицо к свету с макодана:

— Что на лице? Грязь из-под копыт летела.

— Ничего нет. Лицо как лицо.

— А-а! Растерялись, небось. Где смелые, а тут… Проходите, — заговорил Иван, поглядывая на нас лукаво. Он всё ещё смеялся. Потом поставил на стол бутылку водки. — Тут, брат, не шпионов, как Термосов, ловить. Дела пострашнее.

— Не иначе как споить нас решил, Иван, — сказала Лида.

— Споишь вас… Всё ещё половина той бутылки спирта скучает. А эта водка — не простая. — Иван улыбнулся. — Вино богов! — Потом голос его стал тише и сдержаннее.

— Помните день, когда в третью бригаду ездили? После вашего приезда я тогда вам ничего не говорил. Думал, всё обойдется. Но, вижу, дед Явтысый недоброе затеял. Мы-то на стойбище в тот же день всё знали, что ни в какую третью бригаду вы не ездили, а были на горе Крутой. Старик Явтысый не выпускал из рук бинокля. Вот и затаил зло. Решил отомстить за оскорбление богов.

— То-то деда словно подменили. Старик был как старик. Добродушный, веселый. Потом я стала замечать: взглянет — будто шилом кольнет, — сказала Лида, словно себя убеждала. — Ну и что дальше?

— Что дальше… Я стал за ним наблюдать и убедился, что дед не на шутку решил расправиться с вами, ждал дня мести. Я знал, что он наступит на седьмые или на семнадцатые сутки после оскорбления вами богов. «Семь» у нас, что в русских сказках «три». Хотелось, конечно, чтобы наступил этот день на седьмые сутки, в вашем присутствии. Так и случилось. Вчера у старика было уже всё готово к мести, и я ночью будто бы выехал в поселок, а сам свернул в темноте на Крутую. Ночью там всё же жутковато, и я самую темень провел вместе с рыбаками в палатке на берегу залива. К Крутой я поехал на рассвете. В густом ивняке оставил упряжку, сам — на гору. Там, на ночном склоне вершины, где вообще людская нога не ступала, надел зимний совик, на лицо натянул фиолетовую маску, прикрепил бороду — серый клин оленьего хвоста. Лег в яму, будто специально для меня приготовленную. Лежать было удобно. А увидеть меня сверху, где сядэи, почти невозможно, да я ещё укрылся ивовыми ветками, связанными ковриком. Так я пролежал всё утро, а с выходом солнца меня разморило — уснул и проснулся от глухого удара чем-то тяжелым по земле. Это старик втыкал в землю хореи, связанные сверху в виде шестов чума. Уже готовы были две петли, на которых вот-вот должны повиснуть ваши тени. Увлеченный обрядом мести, старик не смотрел по сторонам. Поэтому он не заметил, когда я поднялся осторожно и подошел вплотную к сядэям.

Не своим голосом, растягивая слова, я сказал:

— Старик Явтысый!.. Не пора ли тебе самому на тот свет?!

Ноги у старика будто обломились. Он сел, уперся руками в землю, голова запрокинулась, губы побелели.

Я сам испугался, но потом снова гаркнул:

— Вон отсюда! Чтобы духу твоего не было на Крутой!

Старик начал креститься и отползать в сторону. Лишь удалившись метров на двадцать, он вскочил на ноги и без оглядки, с ветерком, унесся под гору. Там сел на нарты и — поминай как звали! Всё, что принес на гору, старик оставил мне. Вот вам и бутылка. А эти, — он достал две деревянные куклы, одну в суконном