– Господи, да там везде сидят!
Он достал из кармана пакет и вложил его Дороти в ладонь. Пальцы её через бумагу почувствовали капсулы.
– Надо проглотить обе сразу, – пояснил он. – Возможно, немного поднимется температура и будет тошнить.
Она спрятала пакет в карман пальто.
– Что в них? – спросила она.
– Хинин, что-то ещё. Я точно не знаю. – Он подумал. – Они не причинят тебе вреда.
Глядя на неё, он понял, что она смотрит не на корпус Искусств, а куда-то немного в сторону. Повернув голову туда же, он увидел красный огонек, мигающий где-то на удалении нескольких миль от них. Это был сигнальный фонарь на передающей вышке местной радиостанции, установленной на крыше самого высокого в Блю-Ривер сооружения – здания Муниципалитета, где находилось Бюро регистрации браков. Интересно, подумалось ему, поэтому она туда глядит, или просто её привлекает этот мигающий красный огонёк в вечернем небе. Он коснулся её сцепленных рук – они совсем замёрзли.
– Не волнуйся, Дорри. Всё будет хорошо.
Сколько-то времени они сидели молча, потом она спросила:
– Не сходить ли нам сегодня в кино? Идёт фильм с Джоан Фонтейн.
– Дорри, извини, – ответил он. – У меня целая тонна заданий по испанскому.
– Пойдём в дом Союза Студентов. Я тебе помогу.
– Ты что, хочешь меня подкупить?
Он проводил её через кампус до её общежития – невысокого, в современном стиле выстроенного здания. У входа они поцеловались, пожелав друг другу спокойной ночи.
– Увидимся завтра на занятии, – сказал он. Она кивнула и снова его поцеловала. Дрожь била её. – Послушай, Малышка, тебе не о чем беспокоиться. Если они не подействуют, мы поженимся. Разве ты не слышала? – любовь побеждает всё. – Она молчала, ожидая от него чего-то ещё. – И я очень тебя люблю, – сказал он и тоже поцеловал её. На её губах замерла неуверенная улыбка.
– Спокойной ночи, Малышка, – попрощался он.
Он вернулся к себе, но уже не мог заниматься испанским. Поставив локти на стол и подпирая руками голову, он думал о пилюлях. Боже, они должны подействовать! Они
Но Херми Годсен его предупредил: «Письменной гарантии я тебе не дам. Если твоя подружка залетела уже два месяца назад…»
Об этом он старался не думать. Поднявшись, он подошёл к бюро и выдвинул нижний ящик. Из-под аккуратно сложенной пижамы он вытащил пару брошюр в мягких переливающихся медью обложках.
Едва только познакомившись с Дороти и от знакомого студента, работающего секретарём в Бюро Регистрации, узнав, что она не просто родственница хозяев «Кингшип Коппер», а одна из дочерей президента корпорации, он послал запрос в Нью-Йоркский офис компании. Он написал, что якобы собирается сделать финансовое вложение в «Кингшип Коппер» (что не было совсем уж неправдой), и попросил выслать ему рекламные проспекты.
Две недели спустя, когда он читал «Ребекку»,[3] притворяясь, что восхищён книгой, поскольку это был любимый роман Дороти, а сама Дороти вязала ему толстые носки с цветными узорами, поскольку именно такие носки нравились какому-то из предыдущих её поклонников, и для неё вязание их сделалось признаком серьёзного чувства, почта доставила брошюры. Он вскрыл пакет с церемониальной торжественностью. И его ожидания сбылись – «Техническая информация о „Кингшип Коппер“, выпускаемых ею меди и сплавах» и «Пионеры на войне и в мирное время» назывались эти проспекты, и они пестрели фотоснимками шахт и печей, обогатителей и конверторов, реверсивных станов, прокатных станов, прутковых и трубопрокатных станов. Он перечёл эти книжицы сотни раз, наизусть зная каждый заголовок, но снова и снова возвращаясь к ним, листая их страницы с задумчивой улыбкой, как если бы это было любовное письмо…
Но сегодня не помогли и они. «Разработка месторождения открытым способом в Лендерсе, Мичиган. Годовая добыча руды в этом карьере составляет…»
Больше всего выводило его из себя то, что ответственность за ситуацию в целом, в определённом смысле, лежала на Дороти. Лично он предполагал, что пригласит её сюда, в свою комнату, один только раз – чтобы подтвердить серьёзность своих намерений. Именно Дороти, с этими её кротко закрытыми глазами и её пассивной сиротской ненасытностью, настаивала на повторении визита. Он ударил кулаком по столу. Её собственная вина! Чёрт бы её побрал!
Он попытался снова раскрыть брошюры. Бесполезно. Через минуту он отбросил их прочь, снова подпёр голову руками. Если пилюли не сработают – бросить учёбу? Бросить её? Не выйдет, она знает его адрес в Менассете. Даже если она не станет разыскивать его, это поспешит сделать её папочка. В суд Кингшипу на него не подать (или всё-таки можно?), только крови он всё равно ему попортит. Богатые мира сего всегда казались ему единым кланом, и нетрудно было вообразить, как Лео Кингшип говорит кому-то: «Присматривай за этим парнем. От него хорошего не жди. Моя обязанность как родителя предупредить…» И что тогда останется для него? Очередная экспедиторская?
Или, скажем, он женится на ней. Потом у них родится ребёнок, и от её папаши они не получат и цента. Снова экспедиторская, только теперь у него на шее будут висеть жена и ребёнок. Господи! Пилюли просто
Складной спичечный коробочек был белым, с надписью «Дороти Кингшип», вытисненной внутри медного листика. Ко всякому Рождеству корпорация «Кингшип Коппер» дарила такие персональные коробки своим руководителям, клиентам, друзьям. Ей пришлось четырежды чиркнуть спичкой, чтобы зажечь её; и когда она поднесла её к сигарете, пламя дрожало будто на ветру. Она откинулась на спинку кресла, пытаясь успокоиться, но не могла оторвать глаз от открытой двери ванной, где на краю раковины её дожидались белый пакет с пилюлями и стакан воды…
Она закрыла глаза. Если бы только она могла поговорить обо всём с Эллен. Сегодня утром пришло письмо от неё: «Погода была чудесной… президент комитета по организации досуга третьекурсников… читала ли ты новый роман Маркванда?»[4] – очередная отписка, которыми они обменивались после Рождества и случившейся тогда ссоры. Если бы она могла услышать её совет, раскрыть душу, как это было раньше…
Дороти было пять, а Эллен – шесть, когда Лео Кингшип развёлся с их матерью. Старшей сестре, Мэрион, было десять. Эту утрату, сначала фигуральную, а потом и буквальную, потому что год спустя мать умерла, глубже всех переживала именно она. Мэрион запомнила отчетливо все обвинения, все упреки, предшествовавшие разводу, и потом не раз с горечью пересказывала их подрастающим сестрам. Она где-то преувеличивала жестокость отца. Шли годы, и она всё более отдалялась от них, одинокая, замкнутая.
Напротив, Дороти и Эллен одна в другой находили утешение, не получаемое ими ни от отца, холодностью отвечавшего на их холодность к нему, ни от множества пунктуальных, точных, лишенных человеческого запаха и тепла гувернанток, которым отец передоверил воспитание дочерей, выигранное им в суде. Сестры ходили в одни и те же школы, клубы, на одни и те же танцевальные вечера (послушно возвращаясь домой к сроку, назначенному отцом). Куда бы ни направлялась Эллен, Дороти всегда следовала за ней.
Но когда Эллен поступила в колледж в Колдуэлле, Висконсин, и Дороти планировала пойти по её стопам на следующий год, Эллен сказала: нет, тебе пора становиться самостоятельной. Отец согласился с нею; самостоятельность была той чертой, которую он ценил в себе и в других. Всё-таки они пошли на некоторый компромисс, Дороти отправилась в Стоддард, чуть более чем в сотне миль от Колдуэлла; подразумевалось, что сестры будут навещать друг друга во время уикендов. Произошло несколько таких встреч, потом всё реже и реже, пока Дороти не заявила, что учёба сделала её вполне самостоятельной, и тогда их поездки друг к другу совсем прекратились. В довершение, в прошлое Рождество, случилась эта размолвка. Она началась из-за ничего – «Если тебе хотелось надеть мою блузку, ты могла бы попросить у меня разрешения!» – и продолжала нарастать, потому что все каникулы Дороти была не в духе. После того,
