стянутые заколками локоны.

Его присутствие она заметила лишь в тот момент, когда он уже стоял перед кабинкой, снимая плащ. Только тогда она подняла на него взгляд; её карие глаза казались встревоженными. На лице её не было никакого макияжа. Бледность и прижатые косынкой волосы придавали ей совсем юный вид. Он повесил свой плащ на крючок рядом с её плащом и легко опустился на стул по другую сторону кабинки.

– Что случилось? – обеспокоенно спросила она.

Гидеон, старик с провалившимися щеками, подошёл к ним:

– Что будем?

– Кофе.

– Кофе и всё?

– Да.

Шаркая тапочками по полу, Гидеон поплёлся прочь. Дороти подалась вперёд:

– Что случилось?

Он заговорил медленно, будничным тоном:

– Пришёл сегодня к себе, а там записка. Звонил Херми Годсен.

Её пальцы ещё крепче стиснули чашку на столе.

– Херми Годсен?..

– Я позвонил ему, – он помедлил, поскрёб ногтем крышку стола. – Он ошибся тогда с пилюлями. Его дядя… – Он замолчал, потому что Гидеон приближался к их столику с чашкою, дребезжавшей о блюдце в трясущейся руке. Они сидели неподвижно, глядя друг другу в глаза, пока старик не ушёл. – Его дядя сделал перестановку в аптеке, или что-то в этом роде. Так что пилюли оказались совсем другими.

– Что это были за пилюли? – спросила она напугано.

– Какое-то рвотное. Ты же говорила, что тебя вырвало. – Подняв чашку, он промокнул бумажной салфеткой расплесканный Гидеоном по блюдцу кофе, затем вытер донышко самой чашки.

Она вздохнула с облегчением.

– Хорошо, но всё это уже позади. Большой беды не случилось. Ты так говорил по телефону, что я уж начала волноваться…

– Дело не в этом, Малышка, – он положил намокшую салфетку рядом с блюдцем. – Я был у Херми до того, как позвонил тебе. Он дал мне нужные пилюли, те, что ты должна была на самом деле принять.

Её лицо казалось осунувшимся:

– Но…

– Ну, никакой трагедии-то нет. Всё так же, как и в понедельник, вот и всё. Просто вторая попытка. Если они подействуют, всё в шоколаде. А если нет, что ж, поженимся завтра же, как и собирались. – Он помешал кофе ложечкой, наблюдая его утихающее кружение. – Они у меня с собой. Ты можешь принять их сегодня.

– Но…

– Но что?

– Я не хочу никакой второй попытки. Я не хочу больше никаких пилюль. – Она наклонилась к столу, стиснув до белизны сцепленные перед собою руки. – Всё, о чём я думаю, это завтра, как чудесно, как счастливо… – она закрыла глаза; из-под век выступили слёзы.

Она говорила, пожалуй, чересчур громко. Он посмотрел на другую сторону зала, туда, где сидели шахматисты и присоединившийся к ним в качестве наблюдателя Гидеон. Выудив из кармана пятицентовик, сунул его в прорезь селектора музыкального автомата и ткнул одну из кнопок. Затем, силой разняв её руки, взял их, мягко удерживая, в свои.

– Малышка, Малышка, – бормотал он, – неужели всё нужно повторять ещё раз? Я беспокоюсь только о тебе. О тебе, не о себе.

– Нет, – открыв глаза, она посмотрела пристально на него. – Если бы ты беспокоился обо мне, ты хотел бы того же, чего хочу я. – Из динамиков трубил медный громоподобный джаз.

– И чего же ты хочешь, Малышка? Заморить себя голодом? Это ведь не кино, это жизнь.

– Мы не будем голодать. Ты уж как-то чересчур всё нагнетаешь. Ты найдёшь себе хорошую работу, даже и без диплома. Ты способный, ты…

– Ты не знаешь, – бросил он. – Ты просто не знаешь. Ты ребёнок, всю жизнь купающийся в роскоши.

Она пыталась опять сцепить руки – под его ладонями.

– Почему каждый считает своим долгом пнуть меня за это? Почему даже ты? С чего ты взял, что это так важно?

– Это важно, Дорри, нравится это тебе или нет. Взгляни на себя – туфельки подобраны к платью, сумочка подобрана к туфелькам. Тебя так воспитали. И ты не сможешь…

– Думаешь, это имеет значение? Думаешь, меня это волнует? – Она замолчала. Наконец-то расслабила руки и когда заговорила опять, то уже без гнева, убежденно, серьёзно. – Знаю, ты иногда посмеиваешься надо мной. Над фильмами, которые мне нравятся. Над тем, что я такой безнадёжный романтик. Может быть, потому что старше меня на пять лет, или потому что ты был в армии, или потому что ты мужчина, – я не знаю. Но я верю, на самом деле верю, что если двое любят друг друга – как я тебя люблю, как ты, по твоим словам, любишь меня – то ничто для них уже не имеет большого значения: деньги, такие вот вещи, – они вообще ничего не значат. Я верю в это, по-настоящему… – Высвободив руки из его мягкого захвата, она взметнула их к своему лицу.

Он вытащил из нагрудного кармашка носовой платок и коснулся им тыльной стороны её ладони. Она взяла платок, приложила к глазам.

– Малышка, я тоже в это верю. Ты ведь знаешь, – сказал он мягко. – Знаешь, что я сегодня сделал? – Он помедлил. – Две вещи. Купил тебе обручальное кольцо и дал объявление в воскресный номер «Горниста». В рубрику «Ищу работу». В ночное время. – Она продолжала прикладывать платок к глазам. – Может, я и сгустил краски. Да, мы справимся при любом раскладе, мы будем счастливы. Но давай будем чуть-чуть реалистами, Дорри. Гораздо лучше будет, если мы поженимся летом с одобрения твоего отца. Уж ты не станешь это отрицать. И от тебя, чтоб это стало возможным, требуется только принять вот эти вот пилюли. – Он сунул руку во внутренний карман и достал оттуда конверт, предварительно пощупав его – тот ли. – И я не вижу никакой логики, в том, чтоб от этой попытки отказываться.

Она сложила носовой платок, повертела его в руках, зачем-то разглядывая.

– Со вторника, с самого утра, я жду – не дождусь завтрашнего дня. Для меня теперь всё изменилось – весь мир. – Она бросила платок на его край стола. – Всю свою жизнь я только и стараюсь угодить отцу.

– Да, ты разочарована, Дорри. Но надо ведь думать и о будущем, – он протянул ей конверт. Сложив руки перед собой, она не сделала ни малейшего движения принять его. Он положил конверт на средину стола, белый бумажный прямоугольник, чуть утолщенный капсулами внутри. – Я готов работать по ночам и бросить учёбу, когда закончится семестр. И всё, что я прошу у тебя, это проглотить пару пилюль.

Её руки оставались неподвижными, но глаза были обращены на конверт, на его стерильную белизну.

Он заговорил со спокойной решительностью:

– Если ты откажешься их принять, Дороти, значит, ты упряма, нереалистична и несправедлива. Несправедлива больше к самой себе, чем ко мне.

Джазовая пьеса закончилась, погасли разноцветные огоньки музыкального автомата, наступила тишина.

Они продолжали сидеть, а конверт лежал между ними.

В кабинке на другой стороне зала один из игроков с шарканьем переставил на доске фигуру и сказал:

– Шах.

Её руки чуть двинулись вперёд, и он увидел, что её ладони лоснятся от пота. У него ладони тоже