Сегодня заканчивался последний акт многомесячной трагедии.

…Председатель прочитал вердикт присяжных.

Упала гнетущая тишина.

Председатель, после минуты молчания, приказал, чтобы оправданные были немедленно освобождены.

Остальных — их было семеро — вводили по одному.

Бабёф появился первым, за ним — Дарте и Буонароти.

Бабёф пытливо посмотрел на Реаля.

— Не скрывай от меня. Я вижу: смерть?

— Присяжные обвинили тебя без смягчающих обстоятельств.

Бабёф изменился в лице.

— Как, после всех моих аргументов они всё же заявили, что заговор существовал?

— Нет, твои аргументы оказались непоколебимы. Ты доказал им, что заговора не было. Они осудили тебя на основании закона 27 жерминаля.

— Но ведь закон этот потерял силу![27] Могу я взять слово?

— Конечно.

Бабёф посмотрел на Реаля долгим взглядом:

— Нет, я не стану говорить. Присяжные не проявили справедливости, нечего ждать её и от судей. Они давно решили убить меня. — Он горько улыбнулся: — Смерть за статьи и год тюремного заключения для уличённых в заговоре роялистов… О чём же здесь ещё толковать?…

Он отказался от последнего слова. После короткого совещания суда председатель огласил приговор.

В зале началось смятение.

Буонарроти воскликнул:

— Народ, ты видишь, как судят твоих друзей! Заступись же за своего трибуна!

Напрасный призыв: лес штыков преграждал путь к барьеру.

Почти одновременно раздались два одинаковых выкрика:

— Да здравствует Республика!

Бабёф, обливаясь кровью, упал на руки Реаля; Дарте пошатнулся и свалился на пол.

…Они решили умереть смертью «последних монтаньяров». Накануне смастерили ножи из тюремных подсвечников. Но самодельное оружие не достигло цели: «кинжал» Бабёфа сломался у самого сердца; не более удачливым был и Дарте.

Полумёртвые, они провели свою последнюю ночь в агонии, страдая от ран.

Их гильотинировали на заре 8 прериаля V года Республики (27 мая 1797 года).

На площадь Арм, где совершалась казнь, их, обессилевших от потери крови, несли на руках.

С высоты эшафота слабеющим голосом Гракх Бабёф произнес свои последние слова:

— Прощайте, друзья. Прощай, народ. Я умираю с любовью…

Останки Бабёфа и Дарте не выдали родственникам и запретили хоронить; их вывезли за город и швырнули в придорожную канаву.

Пастух из деревни Монтуар, возвращаясь с поля домой, обнаружил трупы, он накрыл их ветками. Дома он рассказал о своей «находке». Один из крестьян, человек смышлёный и не раз бывавший в столице, догадался:

— Это Бабёф и его товарищ. Их вчера казнили в Вандоме.

Следующим утром жители Монтуара тайно похоронили казнённых. А смышлёный крестьянин, бросив последнюю лопату земли, сказал:

— Его называли трибуном народа. За это его и убили. Его и того, другого. Вот вам и революция…

Такова была единственная надгробная речь, произнесённая на могиле трибуна Гракха Бабёфа.

В комнате сидели двое.

Один только что закончил чтение объёмистой рукописи и теперь складывал ровной стопкой прочитанные листы.

Его слушатель рассеянно следил за этим занятием, по временам переводя взгляд на мерцавший огонек лампы.

Чтецом был Лоран.

Слушателем — де Поттер.

Луи де Поттер, по словам кое-кого из своих соперников, мечтавший о роли бельгийского О'Коннеля, был замечательным человеком.

Историк по образованию, талантливый оратор и публицист, он много путешествовал, а его научные труды занимали видное место на полках брюссельской публичной библиотеки. Де Поттер был непримиримым врагом аристократии, католического мракобесия и национального гнёта. Его выступления на страницах прессы уже создали ему довольно громкую известность, когда, встречаясь почти ежедневно с Лораном в кафе «Тысяча колонн», он познакомился и сблизился с ним.

Лорана привлекал этот невысокий, кряжистый человек с твёрдым взглядом и не менее твёрдой манерой речи, всегда внешне спокойный, принципиальный в своих суждениях, не знающий колебаний. Де Поттер был одним из первых, кто поддержал замысел Лорана. Он даже нашёл средства, чтобы финансировать издание книги о Бабёфе, обсуждал с автором отдельные, наиболее острые места, как корректор, правил десятки страниц подготовленного текста.

Де Поттер был первым (если не считать верной Сары), кому Лоран сообщил о завершении книги.

Ему же автор прежде всего прочитал её заключительную часть.

Наконец де Поттер перевел взгляд с пламени лампы на чтеца.

— А что же Франция? Что Париж? Откликнулись ли они как-нибудь на смерть вождя Равных?

Лоран пожал плечами.

— Трудно сказать. Сообщалось о волнениях в предместьях Сен-Марсо и Сент-Антуан. Но подробности мне неизвестны. Что же касается Франции в целом… Нет, По-видимому, в то время она ещё не проснулась.

— Ну а дальше? Что было дальше?

— Дальше? — переспросил Лоран, словно не зная, стоит ли отвечать. — Дальше было разное… Но ведь это уже не имеет прямого отношения к Бабёфу.

— Так ли? Разве бабувизм с тех пор не стал одной из важнейших пружин общеевропейского социального движения?

— Все это, конечно, так. Но это уже не биография Бабёфа.

— Но это биография его учения. И кроме того, каждому прочитавшему твою книгу захочется узнать, что же сталось с соратниками Бабёфа…

— Изволь, о соратниках я расскажу… Итак, пятьдесят шесть подсудимых были оправданы; двое гильотинированы; пятеро плюс один из оправданных отправились в ссылку…