паренек в расстегнутом шлеме, не подбежал бы к человеку, не помог бы ему. Снаряды рвутся так близко, что горячий воздух бьет в лицо и волосы шевелятся на голове то ли от страха, то ли от волны. «Механик! — кричит над ухом коренастый паренек. — Механик, ты ранен?» Механик не ранен, он просто оцепенел, растерялся, видимо, и боится встать, чтобы не подставить себя под пули. Голос командира, рука командира — рядом, и как-то сразу прошло оцепенение, прошел страх. Не поднимаясь, ползут бок обок к окопу, прыгают в него, и механик говорит: «Спасибо, командир!» А командир добрыми, умными глазами смотрит на механика и смеется: «Теперь порядок… Испугался я за тебя».

А вот командир будто вскользь бросает: «Слушай, Митя, вчера случайно зашел на почту, так просто, поболтать с девчонками, и нащупал в кармане три сотни рублей. Дай, думаю, отошлю их твоей жинке, они мне все равно ни к чему. Да ты не благодари. Я ж сказал, что они мне ни к чему… Это точно…» Вот механик задремал на рассвете под крылом машины, зябко поеживаясь от утреннего холодка, а встать, чтобы взять куртку и укрыться, нет сил, уж очень он притомился за последние дни. И заботливая рука друга-командира прикрывает его кожаным регланом, а сам командир начинает быстро вышагивать вокруг машины: так теплее. Когда же механик вскакивает и видит на себе реглан, командир говорит: «Решил поразмяться, давно физкультурой не занимался. А ты бы вздремнул еще минут семьдесят, Митя…» Или вот: идет командир к машине, уже поставил ногу на лесенку, чтобы залезть в кабину, и вдруг вспоминает: «Да, Митя, я вот тут захватил из столовой пару котлет, подрубай немножко. Сегодня наш повар именинник, что ли: изготовил уйму вещей, а есть-то с утра не хочется». А Митя-то знает, что в столовую третий день не подвозят мясо и с питанием трудно. Это командир выпросил свой ужин, знает, что в столовой для техников плоховато. Командир… У кого еще есть такой командир? Всю авиацию пройди, облетай все воздушные армии, а такого не найдешь! Так и кажется, что сейчас он хлопнет по плечу и скажет: «Не моторы, а Павел Буре, механик! Давай-ка закурим по этому поводу, что ли».

Давай-ка закурим… Механик, как в полусне, идет на пустую стоянку, идет, тяжело волоча свинцовые ноги. Медленно опускается на чехлы, с трудом свертывает цигарку, и горький дымок уносится к небу, к чужому небу, которое не вернет друга. Долго, очень долго сидит одинокий, убитый горем человек, и никто ни на секунду не подойдет к механику: горе — не радость, его не выплеснешь со словами, не растворишь в сочувствии. И знают все: подойдешь к человеку, скажешь что-нибудь, а он взглянет пустыми глазами и только бросит: «Уйди!»

Мир для него сейчас — он сам и его неутешная тоска. Больше нет никого, больше нет ничего. Механик будет сидеть на чехлах до первых звезд, прислушиваясь к небу, без надежды, без радости. Потом встанет, зайдет за капонир, упадет на землю и глухо застонет. Мужские слезы спазмой сдавят горло, негнущиеся пальцы взроют сухую землю, и голос, полный душевных мук, будет звать всю долгую ночь: «Командир!.. Командир!..»

Эскадрилья «ПЕ-2» возвращалась с задания. Истребители прикрытия сделали круг над аэродромом, наблюдая за посадкой, и легли на курс к своей площадке. Два самолета заруливали на стоянку, третий садился, четвертый делал последний разворот. И в это время из высокого серого облака вырвались два «мессершмитта». Полковник Ардатов крикнул в микрофон уходящим «Лавочкиным»:

Ястребы, ястребы, вернитесь! В воздухе «мессеры».

И Якову Райтману, выводящему машину из разворота:

Голубь, голубь, осторожней, тебя атакуют!

Пилот увидел мелькнувшую тень, почувствовал, как вздрогнула машина от обрушившихся на ее плоскость пуль.

Стрелок, нас атакуют! — закричал он и оглянулся: стрелок сползал с турели с закрытыми глазами. Яша рванул штурвал на себя, машина полезла вверх, и штурман послал очередь вслед истребителю. «Мессер» качнул крыльями, сделал боевой разворот и скрылся. «Сейчас опять атакует, — подумал с тревогой Райтман. — Попробую уйти в облако. Может быть, успеют вернуться «лавочкины». Он с надеждой смотрел на восток, куда ушли истребители, но ничего не видел. Облако, беловатое, пушистое, как вата, висело далеко в стороне, и Яша направил к нему машину. «Только бы успеть», — думал он.

Командир, «месс» на хвосте! — вдруг крикнул в шлемофон штурман.

Для того чтобы оглянуться назад, нужна всего одна секунда. Но если бы Яков оглянулся, это была бы последняя секунда в его жизни. «Месс» на хвосте — это значит, что враг уже поймал тебя в прицельную сетку и положил палец на гашетку. Сейчас длинная трасса прошьет насквозь плоскость, взорвется бак и самолет факелом рухнет вниз. Нет, Яша не стал оглядываться. Он рванул машину влево, и в тот же миг «мессер», как стрела, пронесся мимо.

Не став отыскивать второго «мессера», Райтман развернул самолет на сто восемьдесят градусов и повел его к аэродрому. Штурман наблюдал, как «лавочкины» гонят «мессера» в сторону. Никто не видел вынырнувшего из беловатого облака самолета с коричневым крестом на фюзеляже, никто из них не заметил, как этот самолет пристроился сзади них, и немец не спеша подворачивал хищный нос своего истребителя, ловя в прицел кабину летчика. Только тогда, когда с земли по радио крикнули: «Месс» над вами!», Райтман понял свою ошибку. Но было уже поздно. Трасса прошила руль поворота, вспыхнул правый мотор, Яша взглянул на высотомер: шестьсот метров.

Прыгай, штурман! — крикнул он исступленно и оглянулся на стрелка.

Голова Паши Кузнецова была склонена на грудь, из затылка хлестала кровь. Увидев, как мелькнул парашют штурмана, Яков толчком оторвался от сиденья и, задохнувшись дымом, бросился вниз…