смыслом строки Державина:

О, трижды благословенный спасений сад! Он стал для будущего писателя олицетворением простора, света и свободы, живых творческих сил его любимой Родины. Потрясенный домашними бедами, здесь мальчик отходил душой и сердцем; по контрасту с домашним адом острее воспринималась поэзия русской вольной природы, живущей своей многообещающей и таинственной жизнью. Этот сад не походил на чинный регулярный английский парк; деревья росли в нем в том неприхотливом беспорядке, в каком растут они в лесу: клены вперемежку с березами, елями, зарослями орешника, черемухи. Высокие купы вековых дубов и лип чередовались с маленькими полянками, заросшими травой, в которой красными капельками проступала лесная земляника. Сад «был очень стар и велик и заканчивался с одной стороны проточным прудом, в котором не только водились караси и пескари, но даже гольцы попадались, знаменитые, ныне почти везде исчезнувшие гольцы. В голове этого пруда засел густой лозняк; дальше вверх, по обоим бокам косогора, шли сплошные кусты орешника, бузины, жимолости, терна, проросшие снизу вереском и зорей. Лишь кое-где между кустами выдавались крохотные полянки с изумрудно-зеленой, шелковистой, тонкой травой, среди которой, забавно пестрея своими розовыми, лиловыми, палевыми шапочками, выглядывали приземистые сыроежки и светлыми пятнами загорались золотые шарики «куриной слепоты». Тут по вёснам певали соловьи, свистали дрозды, куковали кукушки; тут и в летний зной стояла прохлада», и маленький Тургенев «любил забиваться в эту глушь и чащу», где у пего «были фаворитные, потаенные местечки», известные — так, по крайней мере, он воображал! — только ему одному.

В саду судьба свела Тургенева с людьми из народа, чуткими к красоте родной природы, знатоками и ценителями птичьего пения, людьми с доброй и вольной душой. Об одной из таких встреч любовно рассказал писатель в повести «Пунин и Бабурин»: «Вышедши из бабушкиного кабинета, я прямо отправился в одно из тех местечек, прозванное мною «Швейцарией». Но каково было мое изумление, когда, еще не добравшись до «Швейцарии», я сквозь частый переплет полузасохших прутьев и зеленых ветвей увидал, что кто-то открыл ее кроме меня! Какая-то длинная-длинная фигура, в желтом фризовом балахоне и высоком картузе, стояла на самом облюбленном мною местечке! Я подкрался поближе и разглядел лицо, совершенно мне незнакомое, тоже предлинное, мягкое, с небольшими красноватыми глазками и презабавным носом: вытянутый, как стручок, он точно повис над пухлыми губками; и эти губки, изредка, вздрагивая и округляясь, издавали тонкий свист, между тем как длинные пальцы костлявых рук, поставленные дружка против дружки на вышине груди, проворно двигались круговращательным движением. Время от времени движение рук замирало, губы переставали свистать и вздрагивать, голова наклонялась вперед, как бы прислушиваясь. Я пододвинулся еще поближе, вгляделся еще внимательнее... Незнакомец держал в каждой руке по небольшой плоской чашечке, вроде тех, которыми дразнят и заставляют петь канареек. Сук хрустнул у меня под ногою; незнакомец дрогнул, устремил свои слепые глазенки в чащу и попятился было... да наткнулся на дерево, охнул и остановился.

Я вышел на полянку. Незнакомец улыбнулся.

— Здравствуйте, — промолвил я.

— Здравствуйте, барчук!

Мне не понравилось, что он меня назвал барчуком. Что за фамильярность!

— Что вы здесь делаете? — спросил я строго.

— А вот видите, — отвечал он, не переставая улыбаться. — Птичек на пение вызываю. — Он показал мне свои чашечки. — Зяблики отлично ответствуют! Вас, по младости ваших лет, пение пернатых должно услащать беспременно! Извольте прислушать: я стану щебетать, а они за мною сейчас — как приятно!

Он начал тереть свои чашечки. Точно, зяблик отозвался на ближней рябине. Незнакомец засмеялся беззвучно и подмигнул мне глазом».

К счастью, Варвара Петровна поощряла разбуженную в сыне дворовыми — хранителями сада — любовь к природе. Головастый, большеглазый, рассудительный и не по годам серьезный мальчик с любопытством слушал рассказы садовников, лесных сторожей, охотников о жизни зверей и птиц. А потом он увлекся ловлей пернатых в западни, силки и на клей; пойманных птичек он сажал в большую зеленую клетку, стоящую в одной из комнат. Внимательно выслушивал Ваничка рассказы лесника об отличиях птиц разных пород, об их повадках и образе жизни. Мальчик привязался к этому добродушному и чуткому человеку, прозванному Борзым за свой высокий рост и худые ноги. Варвара Петровна назначила его хранителем комнатных птиц, и Тургенев имел возможность ежедневно общаться с Борзым, часами слушать его рассказы в саду, в окрестных лесах или дома, в птичьей комнате.

На Благовещенье, 25 марта, по принятой на всей Руси традиции — Благовещенье — птиц на волю отпущенье, — зеленую клетку выносили на балкон, и Ваничка, в присутствии самой Варвары Петровны, выпускал пернатых пленниц на свободу, любуясь, как они стремительно взмывают вверх и тают в небесной синеве. В этот день лицо матери смягчалось, в глазах теплилась материнская ласка.

Ивана она действительно любила, как могла. Временами ему позволялись такие вольности, какие были ни для кого в доме не допустимы. По утрам Варвара Петровна составляла расписание занятий для всех домочадцев, в котором строго регламентировался весь день. Расписание это переписывалось в нужном количестве экземпляров на специальные листки-таблички и вручалось каждому члену семьи, включая воспитанниц и приживалок. А Ваничку с раннего утра тянуло в сад, на простор и приволье любимой природы. Забираясь в укромный уголок, он часами просиживал там в одиночестве, всматриваясь и вслушиваясь в тайную жизнь, тихо струившуюся вокруг. Окутанный свежестью и тенью, он иногда читал, обдумывая прочитанное, а чаще «предавался тому ощущению полной тишины», «прелесть которого состоит в едва сознательном, немотствующем подкарауливанье широкой жизненной волны, непрерывно катящейся и кругом нас и в нас самих». Отступало все плохое и горькое, широко и легко дышала грудь, и время, казалось, прекращало бег свой: «расписание» забывалось, и только звуки большого спасского колокола, зовущие к обеду, выводили мальчика из состояния блаженного оцепенения.

За обедом Варвара Петровна строго всматривалась в проясненное, одухотворенное лицо своего сына и, тайно любуясь им, прощала «вольности и прегрешения». Но материнское великодушие и снисходительные ласки не пробуждали в душе мальчика тихой и теплой радости; подкатывал к горлу комок, все существо пронизывало горькое чувство обиды, хотелось плакать, долго и неутешно. Было в этом великодушии и в этих торопливых ласках что-то похожее на оскорбительную подачку: слишком уж часто и круто сменялись они приступами ничем не оправданной жестокости, торжеством злой и грубой силы. Присутствие в доме этой нерассуждающей силы отравляло все существование и обесценивало легковесную доброту.

Не довелось Ивану Сергеевичу испытать под кровом родного дома глубокого чувства семьи и семейственности, охраняющей теплоты родственных уз, укрепляющей душу материнской ласки и участия, поэзии семейных отношений. Он вышел в большой мир незащищенным, личностно неукорененным, не имея в себе того внутреннего ядра, той крепости и силы, которая оберегает личность в житейских драмах и испытаниях.

Это не значит, конечно, что в семейном быту обитателей Спасского царили только произвол и деспотизм, что ничего светлого и доброго Тургенев от своих родителей не унаследовал, не позаимствовал. Тургеневы на всю округу славились своим хлебосольством и гостеприимством. Всякий раз после праздничной службы в Спасской церкви толпы народа устремлялись к барскому дому поздравить господ. Дворецкий приказывал накрывать столы, ставить горячие пироги, закуски и вина. Варвара Петровна широко и радостно улыбалась, была на редкость щедра и добродушна. Прояснялись лица спасских мужиков, расправлялись морщины, звучала веселая плясовая, водились перед домом крестьянские хороводы.

А на храмовый праздник 15 сентября, в день святого Никиты, с вечера по длинным аллеям, ведущим к дому, тянулись вереницы экипажей: гости собирались ко всенощной. В эти дни Тургеневы не чинились, и в барские хоромы допускались по древнему христианскому обычаю все — и богатые, и мелкопоместные, и