– Я спрашиваю, Нед, не хитрите со мной. Злые мысли не дают мне покоя. Может, уехав в Москву, Модриян решил оставить после себя неразбериху. Этот Модриян – настоящая лиса, когда что-нибудь задумает. Я о нем тоже почитал.
Когда? Где, черт возьми, он находит время? – снова подумал я.
Еще двадцать минут он перескакивал с одного предмета на другой, перебирая то так, то этак разные варианты и проверяя их на мне. И когда наконец, совершенно изможденный, я вышел из кабинета, я вновь столкнулся нос к носу с Питером Гилламом.
– Кто этот Леонард Барр, черт побери? – спросил я его, все еще не приходя в себя.
Питер подивился моему невежеству.
– Барр? Мой дорогой, Барр многие годы был кронпринцем Смайли. Джордж спас его от судьбы похуже, чем смерть в День поминовения.
Что мне сказать о Салли, моей царствующей внебрачной подруге? Она была свободной и говорила с пленником во мне. Моника находилась внутри тех же стен, что и я. Моника была женщиной Службы, привязанной и не привязанной ко мне одним и тем же набором правил. Для Салли же я был всего лишь государственным служащим средних лет, забывшим в свое время поразвлечься. Она была дизайнером, а прежде – танцовщицей; ее страстью был театр, и вся жизнь вокруг казалась ей нереальной. Она была высокого роста, со светлыми волосами, довольно умная, и порой мне кажется, что она, должно быть, напоминала мне Стефани.
– Встретиться с вами, капитан? – кричал Горст по телефону. – Проверка нашего Сирила? С удовольствием, сэр.
Мы встретились на следующий день в приемной министерства иностранных дел. Я выступал в роли капитана Йорка, занимающегося очередным раундом проверок благонадежности. Горст был начальником Шифровального отдела, где работал Фревин, больше известного под названием “Танк”. Это был ухмыляющийся пошляк в одежде церковного сторожа, ходивший вразвалку, растопырив локти, а его маленький рот извивался подобно червяку. Когда он садился, то подхватывал полы своего пиджака, будто демонстрировал свой зад. При этом он, как танцовщица в кордебалете, выбрасывал вперед свою пухлую ногу, прежде чем закинуть ее на бедро второй.
– Святой Сирил, так мы зовем мистера Фревина, – заявил он. – Не пьет, не курит, не матерится – ну просто святая невинность. Конец проверки на благонадежность. – Вынув сигарету из пачки на десять штук, он постукал ее концом о ноготь большого пальца и облизал своим подвижным языком. – Единственная слабость – музыка. Любит оперу. Бывает в опере регулярно, как часы. Сам-то я не очень ее уважаю. Не поймешь, то ли там актеры поют, то ли певцы играют. – Он закурил сигарету. От него разило пивом, выпитым в обед. – К тому же, если честно, я не очень люблю толстых женщин. Особенно когда они так вопят. – Он откинул назад голову и выпустил несколько колец дыма, любуясь ими, будто то были символы его власти.
– Позвольте спросить: какие у Фревина отношения с другими сотрудниками Отдела? – спросил я, изображая из себя честно отрабатывающего свой хлеб внештатника, и перевернул страницу блокнота.
– Чудесные, ваша милость. Превосходные.
– С архивистками, регистраторшами, секретаршами – на этом фронте никаких проблем?
– Ни малейших.
– Вы сидите все вместе?
– В большой комнате, где я – номинальный начальник. Притом весьма номинальный.
– А мне говорили, что он вроде женоненавистник, – сказал я, как бы выведывая.
Горст визгливо хохотнул.
– Сирил? Женоненавистник? Чушь. Он просто не любит девушек. Не разговаривает с ними, разве что “доброе утро” скажет. Старается не ходить на предрождественские вечеринки, чтобы не пришлось обмениваться поцелуями. – Он поменял положение ног, предваряя этим новое заявление. – Сирил Артур Фревин – Святой Сирил – весьма надежный, поразительно сознательный, совершенно лысый, невероятно скучный чиновник старой школы. Святой Сирил, хоть он и безупречно пунктуален, достиг, по-моему, своего естественного потолка, служа своей стране, и в своей профессии. Святой Сирил не меняет своих привычек. Святой Сирил целиком занят своим делом, на все сто процентов. Аминь.
– А политика?
– Ничего подобного, будьте уверены.
– Лишней работы не боится?
– А я разве говорил, что боится, сударь?
– Нет, напротив, я цитировал из досье. Если требуется сверхурочно поработать, Сирил тут же закатывает рукава и остается на обеденный перерыв, на целый вечер и так далее. Это все еще так? Не прошел его энтузиазм?
– Наш Сирил готов поработать за кого угодно в любое время к радости тех, у кого есть семьи, жены или кто-то очень милый на стороне. Он готов вкалывать рано утром, в обед или вечернюю смену, если только не идет в оперу, разумеется. Сирил не торгуется. В последнее время, признаюсь, он стал меньше склонен к мученичеству, но это, несомненно, чисто временное явление. У нашего Сирила, правда, бывает дурное настроение. Но у кого его не бывает, ваше преосвященство?
– Значит, можно сказать, рвение уже не то?
– Не в отношении работы, нет. Сирил, как всегда, с головой погружен в работу. Просто он с меньшей готовностью откликается на просьбы коллег, уступающих своим человеческим слабостям. Нынче в пять тридцать Сирил убирает свои бумаги в стол и отправляется домой вместе со всеми. Он, например, теперь – в отличие от прежних дней – не предлагает заменить кого-нибудь в ночную смену и не остается на работе в полном одиночестве до самого закрытия в девять.
– А не можете ли вы назвать день, когда произошла эта перемена? – спросил я самым безразличным тоном и прилежно перевернул страницу блокнота.
