и жалостью. Именно Марии он поклялся выжить и во имя Марии вытерпел все мучения. Однажды, когда он находился между жизнью и смертью, ему привиделось, будто он распростерт на дне лодки студента, а Мария в своем черном платье сидит на веслах и гребет, направляя лодку в рай. Он выжил. “Они не убили меня. Я признался во всем, и они меня не убили”.
Но он не во всем признался. Он сохранил верность своим помощникам и не рассказал студенту о радиопередатчике. А когда на следующий день его снова притащили на допрос и пристегнули к решетке, он увидел, что рядом со студентом сидит Мария, а перед ней на столе лежат его показания. У нее была короткая стрижка, ее лицо ничего не выражало.
– Вы ознакомились с показаниями этого шпиона? – спросил ее студент.
– Я ознакомилась с его показаниями, – ответила она.
– Точно ли описан в показаниях шпиона его образ жизни, который вы могли наблюдать, находясь в его обществе?
– Нет.
– Почему? – спросил студент, открывая блокнот.
– Показания неполные.
– Объясните, в чем показания шпиона неполные.
– Шпион Хансен хранил в своем доме рацию, с помощью которой он подавал сигналы американским бомбардировщикам. Кроме того, имена, названные им в показаниях, ложные. Они взяты из английской буржуазной песни, которую он мне пел, когда притворялся, что был моим отцом. Он также встречался в нашем доме с империалистическими солдатами и отводил их в джунгли. Кроме того, он не упомянул, что его мать англичанка.
Студент, казалось, был разочарован.
– О чем еще он не рассказал? – спросил он, разглаживая новую страницу ребром своей маленькой руки.
– Во время своего заключения он много раз нарушал режим. Он припрятывал еду и пытался заручиться поддержкой товарищей в надежде сбежать.
Студент вздохнул и продолжал писать.
– О чем еще он не сообщил? – спросил он терпеливо.
– Он неправильно носил на ногах цепи. Когда их надевали ему на ноги, он нарочно напрягался, чтобы цепи не жали и он мог сбежать.
До сих пор Хансену удавалось убедить себя, что Мария просто притворяется. Но сейчас – нет. Это не притворство, это было на самом деле.
– Он – поджигатель войны! – закричала она сквозь слезы. – Он развращает наших женщин у себя дома при помощи наркотиков! Он прикидывается, будто хочет заключить буржуазный брак, а потом принуждает жену переносить его развратные привычки! Он спит с девочками моего возраста! Он делает вид, что он – отец наших детей и что у нас не кхмерская кровь! Он читает нам буржуазную литературу на западных языках, чтобы развратить нас! Он совращает нас поездками в своем джипе и империалистическими песнями!
Он прежде никогда не слышал, чтобы она кричала. Как, по-видимому, и студент, казавшийся смущенным. Но ее никто не остановил. Она настойчиво отказывалась от него. Она рассказала, как он запрещал матери любить ее. Она была полна к нему ненависти, которая казалась ему неподдельной, такой же, как и его совершенная и беспредельная любовь по отношению к ней. Она содрогалась от бушевавшей в ней ненависти, как обманутая женщина, и ее лицо было искажено этой ненавистью и сознанием вины. Она выбросила вперед руку в классическом обвиняющем жесте. Ее голос звучал, как голос совершенно чужого человека.
– Убейте его! – закричала она. – Убейте развратителя нашего народа! Убейте того, кто портит нашу кхмерскую кровь! Убейте западного лгуна, который утверждает, будто мы отличаемся друг от друга! Отомстите за народ!
Студент сделал последнюю запись и приказал увести Марию.
– Я молился за ее прощение, – сказал Хансен.
В доме стало светло. Я понял, что наступил рассвет. Хансен стоял у окна, устремив взгляд на туманную равнину моря. Девочка лежала на кушетке, где провела всю ночь, ее глаза были закрыты, голова покоилась на руке, пустая банка из-под кока-колы стояла на полу. Голос Хансена зазвучал жестче, и я испугался, не начнет ли он с наступлением утра злиться на меня. Но я понял, что злится он на себя. Он вспоминал свой гнев, когда его несли, связанного, но не закованного в цепи, на помост, где он спал, если сном можно назвать состояние, когда твое тело умирает от боли, а из ушей и носа течет кровь. Гнев на себя за то, что он вложил в свое дитя так много отвращения.
– Я все еще был ее отцом, – продолжал он по-французски. – Я ни в чем не винил Марию, во всем – только себя. Надо было мне спасаться раньше, а не рассчитывать на ее помощь. Надо было пробиваться, пока еще были силы, вместо того чтобы полагаться на ребенка. Не нужна мне была эта работа. Из-за нее она попала в беду. Я проклял вас всех. До сих пор проклинаю.
Говорил ли я? Я боялся, как бы не сказать что-нибудь такое, что могло остановить его.
– Ее тянуло к ним, – говорил он, оправдывая ее. – То был ее народ, партизаны джунглей, готовые погибнуть за веру. Почему она должна их отвергать? Я был последним препятствием на ее пути к воссоединению со своими, – объяснял он. – Я был чужеземец, развратитель. Почему она должна верить, что я ее отец, когда они утверждали обратное?
Лежа за частоколом, он вспоминал тот день, когда молодой комиссар одел ее в черные цвета невесты. Он вспоминал, с каким омерзением она смотрела на него сверху вниз – грязное, избитое ничтожество у ее ног, несчастного западного шпиона. А рядом с ней стоял привлекательный молодой комиссар с красной повязкой на лбу. “Я обручена с Ангкой, – говорила она ему. – Ангка – это ответ на все мои вопросы”.
– Я остался один, – сказал он.
