Хансена.
– Он проходит с трудом или легко?
– Я с трудом просунула его, – солгала она.
Наблюдая, как они удалялись, Хансен пришел в волнение. Вместе с черным платьем Мария приобрела нечто новое: крадущуюся походку партизана джунглей. Но теперь, впервые со времени своего пленения, Хансен спал крепко, несмотря на кандалы. Она с ними, чтобы их обмануть, уверял он себя. Господь хранит нас. Мы скоро спасемся.
Официальный следователь прибыл на лодке – этакий гладкощекий студент, серьезный и хмурый на вид. Хансен про себя так и прозвал его: студент. Группа встречавших во главе с комиссаром проводила его с берега реки до штаба за холмом. Хансен понял, что это – следователь, потому что он был единственным из всех, кто не повернул головы, чтобы взглянуть на последнего из оставшихся пленных, изнывающего от жары.
Но он посмотрел на Марию. Он остановился перед ней, вынудив остальных тоже остановиться. Он стоял перед ней, его лицо находилось близко от нее, и он задавал ей какие-то вопросы, которых Хансен не слышал. Он оставался в этой позе, выслушивая ее заученные ответы. “Моя дочь – лагерная шлюха”, – думал Хансен в отчаянии. Но так ли это? Насколько ему было известно, красные кхмеры не только не поощряли, но и осуждали проституцию в своих рядах. То есть все говорило против этого. Ангка не терпит сексуальности, как однажды сказал ему француз-антрополог.
“Значит, они привлекли ее строгостью своих нравов, – решил он. – Они привязали ее к себе страстью худшей, чем разврат”. Он лежал лицом вниз, моля господа позволить ему взять на себя ее невинные прегрешения.
У меня нет четкой картины допроса Хансена, поскольку ее не было и у него самого. Помню, как со мной обращался полковник Ежи: то были детские игрушки по сравнению с этим. Но в воспоминаниях Хансена чёткость тоже отсутствовала. Не вызывает сомнения, что его подвергли пыткам. Для этого соорудили деревянную решетку. И все же они старались сохранить ему жизнь, так как в перерывах между допросами давали ему есть и даже, насколько он помнит, разрешали ходить к реке, хотя, быть может, его отводили туда всего однажды, но он несколько раз тогда терял сознание.
Кроме того, его также заставляли писать, ибо в голове студента-буквоеда допрос только тогда был допросом, когда он фиксировался на бумаге. Писать становилось все труднее, а затем это вообще превратилось в пытку, хотя для этой цели его и отвязывали от решетки.
Студент – как следователь – похоже, разрабатывал две версии. Когда ему давали отпор по одной, он переключался на другую.
“Ты – американский шпион, – утверждал он, – и агент контрреволюционной марионетки Лон Нола, а также враг революции”. Хансен не соглашался.
“Но ты также и католик, маскирующийся под буддиста, и как таковой отравляешь умы, пропагандируешь антипартийные предрассудки, саботируешь просвещение масс”, – кричал ему студент.
Вообще студент, кажется, больше любил делать заявления, чем задавать вопросы: “А теперь, пожалуйста, назови все даты и места ваших тайных встреч с контрреволюционной марионеткой и американским шпионом Лон Нолом и назови всех присутствовавших при этом американцев”.
Хансен утверждал, что таких встреч не было. Но это не удовлетворяло студента. В отчаянии Хансен стал вспоминать английские имена из народных песенок, которые когда-то напевала ему мать: Том Пирс, Билл Брюер, Джэн Стюер, Питер Гарни, Питер Дейви, Дэниел Уиддон, Гарри Хок…
– А теперь напиши имя руководителя этой шайки, – сказал студент, переворачивая страницу своего блокнота. Глаза студента, заметил Хансен, были часто полузакрыты. Я припомнил, что то же самое бывало и у Ежи.
– Коббли, – прошептал Хансен, оторвав глаза от стола, у которого его усадили. Томас Коббли, написал он. Сокращенно Том. Кличка – “Дядюшка”.
Важно было не перепутать даты. Хансен боялся, как бы его не обвинили в непоследовательности, если он забудет придуманные им самим даты. Поэтому он назвал день рождения Марии и своей матери и дату казни отца. Он изменил год, чтобы тот подходил к году прихода к власти Лон Нола в Пномпене. Местом явки он выбрал сады дворца Лон Нола, которыми всегда любовался, направляясь в свою любимую курильню.
Признаваясь в этой чепухе, он боялся, как бы по ошибке не выдать подлинную информацию, так как теперь ему было ясно, что у студента не было никаких данных о том, чем он в действительности занимался, и что обвинения против него строились лишь на том, что он – с Запада.
– Пожалуйста, назови имена всех шпионов, которым ты платил в течение последних пяти лет, а также каждый акт саботажа, совершенный тобой против народа.
Сколько бы Хансен прежде ни напрягал воображение, пытаясь представить свой провал, он никогда не подумал бы, что это может произойти от недостатка изобретательности. Он приводил имена святых мучеников, на примере которых прежде готовил себя к будущим пыткам; имена восточных ученых, давно почивших; авторов специальных работ по лингвистике и филологии. Шпионов, сказал он. Всех шпионов. И написал их фамилии почерком, который повторял на бумаге конвульсии его руки от боли, долго еще не утихавшей после того, как они отключали машину.
В отчаянии он записал также имена офицеров полковника Т.Э.Лоуренса, которые запомнил, поскольку несколько раз перечитывал “Семь столпов мудрости”. Он описал, как по личному приказу Лон Нола организовал отравление урожая и скота священников-буддистов. Студент отправил его за решетку и добавил боли.
Хансен описал, как проводил подпольные занятия по империализму и как помогал пропагандировать буржуазные ценности и семейные добродетели. Студент широко раскрыл глаза, выразил сочувствие и увеличил боль.
Он выдал им практически все. Он описал, как зажигал сигнальные огни для наводки американских бомбардировщиков и распространял слухи, что самолеты были китайские. Он был на грани того, чтобы рассказать, кто помогал ему выводить американских командос на тропы снабжения, но, к счастью, потерял сознание.
Во время всех этих пыток в сердце у него жила Мария, это ее призывал он, чтобы умерить боль, ее руки возвращали его к жизни, когда его тело готово было с ней расстаться, и ее глаза следили за ним с любовью
