одиночку, поэтому в Лондоне решили сделать это за него. Представляю себе, как они там все это разрабатывали, эти чертовы интеллектуалы. Так и вижу, как они сидят рядышком у камина в каком-нибудь из своих поганых клубов. Они понимали, что мало просто убрать Фидлера: он мог что-то рассказать друзьям или опубликовать свои улики. Они хотели уничтожить само подозрение как таковое. Публичная реабилитация – вот что они решили организовать для Мундта.
Он свернул на левую полосу, чтобы обогнать грузовик с прицепом. И в это мгновение перед ними внезапно вырос грузовик. Лимасу пришлось выжать тормоза, чтобы не врезаться в ограждение.
– Они сказали, что я должен подловить Мундта, – спокойно продолжал он, – сказали, что его нужно уничтожить и что я буду наживкой. И что это будет моим последним заданием. И вот я начал пить, потом избил бакалейщика… Ну, остальное ты знаешь.
– И завел роман? – кротко спросила она.
Лимас покачал головой.
– Но дело, понимаешь, в том, что Мундт обо всем знал. Ему был известен весь план. Он вышел на меня вместе с Фидлером, а потом позволил тому взять дело в свои руки потому, что был уверен, что Фидлер в конце концов сам совьет себе веревку. Я должен был навести их на то, что на самом деле было правдой – на то, что Мундт английский шпион. – Он помолчал. – А ты должна была дискредитировать меня. Фидлера уничтожили, а Мундт вышел сухим из воды, спасся, вырвавшись из сетей империалистического заговора. Есть ведь старое правило: после ссоры любовь вдвое слаще.
– Но как они могли узнать обо мне? Как могли вычислить, что мы встретимся? – воскликнула Лиз. – Неужели они способны знать заранее, что люди полюбят друг друга?
– Это не имело значения – не на том все строилось. Они выбрали тебя потому, что ты молода и хороша собой. Потому что состоишь в коммунистической партии. Потому что знали, что ты поедешь в Германию, если получишь приглашение. Тот человек в бюро по трудоустройству, Питт, направил меня в библиотеку, потому что знал, что я соглашусь на такую работу. В годы войны Питт служил у нас в Цирке. Думаю, они и сейчас задействовали его. Им просто нужно было организовать наше знакомство, нашу встречу, хотя бы на день. Остальное не имело значения, потому что потом они уже могли позвонить тебе, послать тебе деньги, представить дело так, словно между нами был роман, даже если бы на самом деле его и не было. Возможно, представить это как случайную связь. Главным в нашем знакомстве было то, что потом они могли послать тебе как бы от моего имени деньги. А мы с тобой просто облегчили им задачу…
– Облегчили, – согласилась Лиз. – Мне так пакостно, Алек. Так пакостно, словно я в хлеву побывала.
Лимас промолчал.
– Скажи, людям из твоего департамента легче разбираться с собственной совестью, когда они используют.., члена компартии, а не просто обычного человека?
– Наверно, – сказал Лимас. – Впрочем, они не мыслят в подобных категориях. Такова была оперативная необходимость.
– Но меня ведь могли оставить там, в тюрьме? Разве не этого хотел Мундт? Он считал, что не следует рисковать – я ведь могла услышать что-то лишнее и что-нибудь заподозрить. В конце концов, Фидлер тоже ни в чем не был виноват. Но он еврей, – раздраженно добавила она, – и поэтому тоже вроде бы не в счет?
– Ради Бога, перестань, – вздохнул Лимас.
– Все-таки странно, что Мундт отпустил меня. Странно, даже если это часть сделки с тобой, – продолжала размышлять вслух Лиз. – Ведь он пошел на риск, правда? Я ведь представляю собой опасность для него. Я имею в виду, когда мы вернемся в Англию: член партии, который знает так много… Непонятно, как он решился отпустить меня.
– Думаю, – предположил Лимас, – он воспользуется нашим побегом, чтобы доказать членам Президиума, что в Отделе остались люди Фидлера, подлежащие выявлению и уничтожению.
– Тоже евреи? Как Фидлер?
– Это даст Мундту шанс укрепить свои позиции, – равнодушно ответил Лимас.
– Убив еще и других ни в чем не повинных людей? Кажется, тебя это не слишком волнует?
– Разумеется, это меня волнует. Меня наизнанку выворачивает от стыда и ярости… Но я иначе устроен. Лиз. Я не могу видеть все только в черных или белых тонах. Люди, играющие в эту игру, вынуждены рисковать. Фидлер проиграл, а Мундт выиграл. Главное – выиграл Лондон. Это была поганая, чертовски поганая операция. Но она себя оправдала, а это единственное правило в такой игре. – Он говорил все громче и громче, почти кричал.
– Ты просто себя уговариваешь, – таи же громко возразила Лиз. – Они совершили подлость. Как ты мог погубить Фидлера? Он был хороший человек, Алек, я поняла, я почувствовала это, а Мундт…
– Какого черта ты расхныкалась? – грубо оборвал ее Лимас. – Твоя партия вечно воюет. Жертвует личностью во имя общества. Так ведь у вас говорится? Социалистическая реальность – сражаться денно и нощно, вечный бой, разве не так? В конце концов, ты осталась в живых. Что-то мне не доводилось слышать, чтобы коммунисты проповедовали священную неприкосновенность человеческой жизни. Хотя, может, я чего-то не понял, – саркастически добавил он. – Ладно, я согласен, что тебя полагалось уничтожить. Так было у него в планах. Мундт – подлая скотина, ему не имело смысла оставлять тебя в живых. Его обещания (а я думаю, он дал обещание сделать для тебя все, что в его силах) гроша ломаного не стоят. Так что тебе предстояло умереть – сейчас, через год или лет через двадцать – в тюрьме, устроенной в социалистическом раю. А может, и мне тоже. Но твоя партия, как мне кажется, стремится уничтожить целые классы людей. Или я опять что-то путаю?
Достав из кармана пачку сигарет, он протянул ей две штуки и спички. Она прикурила и передала одну Лимасу. Руки ее дрожали.
– Ты, кажется, все очень хорошо продумал. Правда? – спросила Лиз.
– Случилось так, что нами законопатили трещину, – упорно продолжал он. – Жаль, конечно. И жаль всех остальных, кем тоже законопатили трещину. Но только не надо оспаривать термины и категории, Лиз. В тех же терминах и категориях мыслит твоя партия. Небольшая потеря и огромные достижения. Один, принесенный в жертву во имя многих. Неприятно, конечно, решать, кто именно должен стать жертвой. Неприятно переходить от теории к практике.
Она слушала, видя перед собой лишь набегающую дорогу и ощущая охвативший ее тупой ужас.
– Но они заставили меня полюбить тебя, – сказала она наконец. – А ты заставил меня поверить тебе. И полюбить тебя.
– Они просто использовали нас, – безжалостно возразил Лимас. – Они обошлись с нами обоими, как с последними дешевками. Потому что это было необходимо. Это был единственный шанс. Фидлер был почти у цели, понимаешь? Он разоблачил бы Мундта, неужели ты не можешь итого понять?
– Зачем ты ставишь все с ног на голову! – вдруг закричала Лиз. – Фидлер был добрым и порядочным человеком, он просто честно работал и делал свое дело. А вы убили его. Ты убил его! А Мундт был шпионом и предателем – а ты спас его! Мундт – нацист, ты это знаешь? Он ненавидит евреев. А на чьей стороне ты? Как ты можешь…
– В этой игре действует только один закон, – возразил Лимас. – Мундт – агент Лондона, он поставляет Лондону то, что нужно. Это ведь нетрудно понять, правда? Ленинизм говорит о необходимости прибегать к помощи временных союзников. Да и кто такие, по-твоему, шпионы: священники, святые, мученики? Это неисчислимое множество тщеславных болванов, предателей – да, и предателей тоже, – развратников, садистов и пьяниц, людей, играющих в индейцев и ковбоев, чтобы хоть как-то расцветить свою тусклую жизнь. Или ты думаешь, что они там в Лондоне сидят как монахи и держат на весах добро и зло? Если бы я мог, я убил бы Мундта. Я ненавижу его, но сейчас не стал бы убивать его. Случилось так, что он нужен Лондону. Нужен для того, чтобы огромные массы трудящихся, которых ты так обожаешь, могли спать спокойно. Нужен для того, чтобы и простые, никчемные людишки вроде нас с тобой чувствовали себя в безопасности.
– А как насчет Фидлера? Тебе совсем не жаль его?
– Идет война, – ответил Лимас. – Жесткая и неприятная, потому что бой ведется на крошечной территории лицом к лицу. И пока он ведется, порой гибнут и ни в чем не повинные люди. Согласен. Но это ничем, повторяю, ничем не отличается от любой другой войны – от той, что была, или той, что будет.
