отключился от их бесполезных разглагольствований и предался воспоминаниям, которым до сих пор не давал ходу.
В Иерусалиме есть виселица, где никого уже не вешают. Курц прекрасно ее знал: она стоит рядом с бывшим русским кварталом, с левой стороны, если ехать вниз по еще не оконченной дороге и остановиться перед старыми воротами, ведущими к бывшей центральной иерусалимской тюрьме. На указателе написано: «К МУЗЕЮ», но также и «К ЗАЛУ ГЕРОЕВ»; у входа там вечно можно увидеть морщинистого старика, который, сорвав с головы черную плоскую шляпу, с поклонами приглашает тебя зайти. За вход платят пятнадцать шекелей, но цена возрастает. Тут англичане, когда это была Мандатная территория, вешали евреев на кожаной петле. Собственно, евреев они повесили лишь горстку, арабов же — несметное множество, но среди повешенных оказались и двое друзей Курца, друзей той поры, когда они с Мишей Гавроном находились в рядах Хаганы. Его дважды сажали в тюрьму и четырежды допрашивали, и неприятности, которые у Курца бывают с зубами, дантист до сих пор приписывает тому, что его избивал милый молодой офицер безопасности, которого уже нет в живых и которого манерами — но не внешностью — напомнил ему Пиктон.
«Тем не менее славный малый, этот Пиктон», — подумал Курц и внутренне усмехнулся.
Снова Лондон и снова ожидание. В течение двух мокрых осенних недель — с тех пор как Хельга сообщила Чарли страшную весть — придуманная Чарли жила в атмосфере угрызений совести и мести, в аду, и в одиночестве горела в нем. «Теперь будешь обходиться без няньки, — с натянутой улыбкой сказал ей Иосиф. — Ходить по телефонным будкам тебе уже нельзя». Их встречи в этот промежуток времени были редкими и деловыми: обычно, заранее условившись, он в определенном месте сажал ее к себе в машину. Иногда он ездил с ней в дальние рестораны, на окраину Лондона, один раз они гуляли по пляжам в Бернеме, один раз ходили в зоопарк. Но где бы они ни были, он говорил об ее моральном состоянии и наставлял, как вести себя в различных, неожиданно возникших обстоятельствах, не раскрывая до конца, что это могут быть за обстоятельства.
— Что они теперь предпримут? — спрашивала она.
— Они тебя проверяют. Ведут за тобой наблюдение, думают, как с тобой быть.
Порою Чарли пугалась возникавших у нее — не по сценарию — всплесков враждебности к Иосифу, но, как хороший доктор, он спешил заверить ее, что это вполне нормально.
— Я же для тебя олицетворение врага, бог ты мой! Я убил Мишеля и, подвернись мне случай, убил бы тебя. Ты должна смотреть на меня с большой опаской, а то как же?
«Спасибо за отпущение грехов», — подумала она, удивляясь в душе бесконечному множеству оттенков их шизофренических отношений: ведь понять — это значит простить.
Наконец наступил день, когда Гади объявил, что они временно должны прекратить всякие встречи, если только не возникнет крайней необходимости. Казалось, он знал: что-то должно произойти, но не говорил ей, что именно, из опасения, что она может отреагировать несообразно роли. Или не отреагировать вообще. Он сказал ей. что ежедневно, всегда будет поблизости, поблизости, но не рядом. И, доведя таким образом — возможно преднамеренно — ее чувство незащищенности почти до предела, он отослал ее назад, в ту одинокую жизнь, которую придумал для нее, только на сей раз в этой ее жизни главной темой была смерть любимого.
Ее квартирка, которую она когда-то так любила, а сейчас намеренно забросила, превратилась в святилище, загроможденное вещами, напоминавшими о Мишеле, — нечто вроде тихой, грязной часовни.
Она редко выходила во внешний мир, но однажды вечером, как бы стремясь доказать самой себе, что готова вместо Мишеля нести в битву его знамя, если только сумеет найти поле сражения, она отправилась на собрание, которое проводили товарищи в комнате над кабачком на улице святого Панкратия. Она сидела среди «самых отпетых» — большинство из них уже накурились до того, что ничего не соображали еще до прихода туда. Но она вытерпела до конца и перепугала их и себя отчаянно пьяным выступлением против сионизма, что вызвало истерические жалобы со стороны представителей радикально настроенных евреев- леваков и немало позабавило другую половину ее 'я'.
А то она устраивала спектакль и принималась донимать Квили по поводу ролей для себя: «Что случилось с кинопробой? Черт побери, Нед, мне нужна работа!» Но, по правде говоря, ее стремление выступать на театральной сцене убывало. Она уже посвятила себя — пока это будет длиться и невзирая на возраставший риск — театру жизни.
Затем появились тревожные сигналы — так начинает скрипеть судно в преддверии наступающей бури.
Первым сигналом был звонок от бедняги Квили много раньше обычного времени — якобы в ответ на ее звонок накануне. Но Чарли понимала, что это Марджори заставила его позвонить ей, как только он явился в свою контору, а то ведь забудет, или ему не захочется, или он доведет себя до кипения. Нет, у него ничего для нее нет, но он хочет отменить их сегодняшнюю встречу, сказал Квили. Никаких проблем, сказала она, стараясь за вежливостью скрыть разочарование, так как они собирались за обедом отметить окончание ее турне и поговорить о будущем. Она действительно с нетерпением ждала этой встречи, считая, что вполне может разрешить себе такое невинное развлечение.
— Все в порядке, — продолжала она, ожидая, что он извинится.
А он вместо этого ударился в противоположное: взял и глупо нагрубил ей.
— Я просто думаю, что сейчас неподходящее для этого время, — выспренне объявил он.
— А что происходит, Нед? Сейчас же не пост. Что на тебя нашло?
Наигранно беспечный тон, каким она это произнесла, чтобы облегчить ему дело, вызвал с его стороны лишь еще большую напыщенность.
— Чарли, я, право, не понимаю,
Она тотчас перезвонила, и на звонок ответила миссис Эллис, а этого Чарли и хотела.
— В чем дело, Фиб? Почему я вдруг получила от ворот поворот?
— Ох, Чарли,
— Ну и черт с ними, — мужественно объявила Чарли.
«Обычная проверка, которую они проводят раз в сезон», — сказала она себе. Так называемое «дознание втихую», которое проводит бригада в подкованных сапогах, чтобы пополнить к Рождеству ее досье. Они периодически ее проверяют с тех пор, как она стала посещать семинар. Только на сей раз это почему-то не было похоже на обычную проверку. Чтобы целое утро и три полисмена... Такое бывает только в отношении особо важных птиц.
Следующей была парикмахерша.
Чарли договорилась, что придет в парикмахерскую к одиннадцати, она никогда не пропускала назначенной встречи. Хозяйку-итальянку, добрейшую душу, звали Биби. Увидев Чарли, она насупилась и сказала, что сегодня сама займется ею.
— Опять у вас роман с женатым? — пронзительным голосом произнесла она, втирая шампунь в волосы Чарли. — Плохо вы, знаете ли, выглядите. Опять набедокурили: увели чужого мужа. Чем вы занимаетесь, Чарли?
Приходили трое, в ответ на вопрос Чарли сказала Биби. Вчера.
Сказались налоговыми инспекторами, попросили показать журнал, где Биби записывает клиенток, и ее счета. Но интересовала их только Чарли.
— «Вот тут сказано — Чарли. Это кто? — спросили они меня. — Вы хорошо ее знаете, Биби?» — «Конечно, — сказала я им, — Чарли славная девушка, постоянная клиентка». — «Значит, постоянная, да?
