«оказанием давления». «Другие люди, проводя этот допрос, предложили бы, – высказался Тоби, – Григорьеву выбор, тем самым неизбежно вызвав в нем свойственное русским упорство и склонность к самоуничтожению, то есть, – сказал он, – те самые импульсы, которые могли привести к катастрофе. Другие, – утверждал Тоби, – грозили бы, повышали бы голос, устроили бы спектакль, даже прибегли бы к применению физической силы. Но Джордж, – заключил он, – никогда. Джордж вел себя как скромный чиновник, и Григорьев – подобно Григорьевым во всем мире – воспринимал его как неизбежность, как рок. Джордж вообще не оставил Григорьеву выбора, – рассказывал Тоби. – Джордж спокойно довел до его сведения, что выбора у него нет».
– Важно, советник, учесть, – Смайли словно объяснял требования налоговой инспекции, – какое впечатление произведут эти фотографии в тех местах, где их вскоре станут изучать, если ничего не будет предпринято для того, чтобы этому помешать.
Во-первых, швейцарские власти, которые явно взбеленятся, узнав, что аккредитованный дипломат злоупотреблял швейцарским паспортом, не говоря уже о серьезных нарушениях банковских законов, – сказал Смайли. – Швейцарцы заявят официальный протест в самых сильных выражениях, и Григорьевых на другой день вышлют в Москву, всех без исключения, и они никогда больше не получат поста за границей. А в Москве, – продолжал Смайли, – на Григорьева тоже не очень хорошо посмотрят. Руководству Министерства иностранных дел не слишком понравится его поведение «как в личной, так и в профессиональной сферах». На этом карьера Григорьева закончится. Он станет изгоем в собственной стране, – подвел черту Смайли, – и его семья вместе с ним. Вся его семья.
– Можете представить себе, как будет бушевать Григорьева двадцать четыре часа в сутки на просторах далекой Сибири, – для вящего эффекта добавил он.
При этом Григорьев рухнул в кресло и схватился за голову, словно боялся, что она оторвется.
– И наконец, – добавил Смайли, поднимая глаза от блокнота, хотя всего лишь на миг, а что он там читал, прокомментировал Тоби, одному Богу известно, ибо страницы были разлинованы, но пусты, – и наконец, советник, следует также учесть, какое впечатление эти фотографии произведут на известные органы государственной безопасности.
Тут Григорьев выпустил из рук голову, извлек из верхнего кармана носовой платок и принялся вытирать лицо, но сколько его ни вытирал, пот по-прежнему катился градом. Так же неумолимо, как у Смайли в камере в Дели, когда он сидел напротив Карлы.
Заботясь лишь о том, чтобы с бюрократической точностью довести до сознания Григорьева неизбежное, Смайли снова вздохнул и аккуратно перевернул страницу блокнота.
– Скажите, советник, когда, вы думаете, ваша жена и ваше семейство должны вернуться с пикника?
Продолжая возиться с носовым платком, Григорьев, казалось, его не слышал.
– Григорьева с детьми отправились ведь сегодня на пикник в леса Эльфенау, – напомнил ему Смайли. – У нас есть к вам вопросы, но нам бы не хотелось, чтобы ваше отсутствие вызвало беспокойство у ваших домашних.
Григорьев убрал носовой платок.
– Вы шпионы? – шепотом спросил он. – Вы западные шпионы?
– Советник, лучше вам не знать, кто мы, – очень серьезно ответил Смайли. – Такая информация опасна. Когда вы выполните то, о чем мы вас попросим, вы выйдете отсюда свободным человеком. Заверяем вас в этом. Ни ваша жена, ни даже Московский Центр никогда ничего не узнают. Так что скажите мне, пожалуйста, когда ваша семья должна вернуться из Эльфенау… – Тут Смайли вынужден был прерваться.
Григорьев вдруг сделал нерешительную попытку удрать. Он поднялся и рванулся было к двери. Паули Скордено с его неспешными движениями не выглядел громилой, но он в два счета скрутил беглеца, даже прежде, чем тот успел сделать еще шаг, и осторожно, чтобы не осталось следов, опустил его в кресло. Григорьев издал еще один театральный вздох и в отчаянии всплеснул руками. Его тяжелое лицо покраснело и сморщилось, широкие плечи поднимались и опускались в такт потоку самоосуждения. Он говорил то по- русски, то по-немецки. Сначала с большим пылом проклинал себя, потом стал проклинать свою мать, свою жену, свое невезение и свою несостоятельность в качестве отца. Надо было ему сидеть в Москве, в министерстве торговли. Не надо было поддаваться на уговоры своей дуры-жены, которой захотелось чужеземных платьев и музыки и всяких привилегий, – сидел бы себе в Москве и преподавал. Ему давно следовало развестись с ней, но жалко детей, дурак он и клоун. Это его следовало бы запереть в сумасшедший дом, а не девчонку. Когда его вызвали в Москву, ему следовало сказать «нет», следовало не поддаваться давлению, сообщить обо всем по возвращении послу.
– Ох Григорьев! – воскликнул он. – Ох Григорьев! Какой же ты слабак, какой слабак!
Затем последовала тирада против конспирации. Конспирация стала его анафемой: несколько раз на протяжении своей карьеры он был вынужден сотрудничать с ненавистными Соседями в той или иной безумной затее, и всякий раз дело кончалось провалом. Разведчики – они преступники, шарлатаны и идиоты, масоны, чудовища. И почему русские их так обожают? Ох, эта роковая тяга к секретности в русской душе!
– Конспирация заменила религию! – жаловался Григорьев по-немецки. – Это наш эрзац. Разведчики – наши иезуиты, эти свиньи, они все портят!
Сжав кулаки, он вдавил их в щеки и от раскаяния принялся себя молотить, но тут Смайли снова взялся за свой блокнот и вернул Григорьева к стоявшей перед ним дилемме.
– Так как насчет Григорьевой и ваших детей, советник? – повторил он. – Нам действительно необходимо знать, когда они должны вернуться.
«В ходе каждого успешного допроса, – как любит подчеркивать Тоби Эстерхейзи, вспоминая об этом моменте, – человек вдруг совершает промашку, которую потом не исправить: какой-то жест, без слов или со словами, порой просто полуулыбка или согласие взять предложенную сигарету, и сопротивление кончилось, пошло сотрудничество. Вот Григорьев такую промашку и совершил».
– Она будет дома в час дня, – пробормотал он, избегая смотреть в глаза Смайли или Тоби.
Смайли посмотрел на часы. К тайному восторгу Тоби то же сделал и Григорьев.
– А она не может задержаться? – поинтересовался Смайли.
– Она никогда не задерживается, – мрачно ответил Григорьев.
– В таком случае будьте так любезны расскажите нам о ваших отношениях с девицей Остраковой, – неожиданно, по словам Тоби, приступил Смайли, давая, однако, понять, что этот вопрос самым естественным образом связан с пунктуальностью мадам Григорьевой. И нацелил на бумагу карандаш. «С таким видом, – добавил Тоби, – что человек типа Григорьева не мог не почувствовать себя обязанным сказать что-то важное, чтобы стоило это записать».
Тем не менее сопротивление Григорьева оказалось не совсем сломлено. Его самолюбие требовало, чтобы он предпринял по крайней мере еще одну попытку. Поэтому он развел руками и, обращаясь к Тоби, повторил с наигранной сосредоточенностью:
– Остракова?! Он спрашивает меня про какую-то женщину по имени Остракова? Я такой не знаю. Возможно, он знает, я не знаю. Я дипломат. Отпустите меня немедленно – у меня важные встречи.
Но пар и логика быстро выветривались из его речи. И Григорьев это понимал не хуже других.
– С Александрой Борисовной Остраковой, – уточнил Смайли, протирая очки широким концом галстука. – Это русская девушка с французским паспортом. – Он снова надел очки. – Совсем, как у вас, советник: вы – русский, а паспорт у вас швейцарский. На чужое имя. Как получилось, что вы оказались втянутым в историю с ней?
– Втянутым? Теперь он говорит, что я втянут в историю с ней! Вы считаете, я так низко пал, что сплю с сумасшедшими? Меня шантажировали. Как сейчас шантажируете меня вы. На меня было оказано давление! Вечно давят, вечно на Григорьева!
– В таком случае расскажите, как вас шантажировали, – попросил Смайли, бросив на него один- единственный взгляд.
Григорьев уставился на свои руки, поднял их и снова опустил на колени. Потом вытер платком губы. И покачал головой, возмущаясь несправедливостью мира.
