лодке, которая понесет его по каналам и протокам, заросшим тростником, к дороге, что ведет вглубь материка, на север, подальше отсюда. — Если вы не возражаете, я уйду прямо сейчас…

Старшие стояли неподвижно и равнодушно смотрели, как он торопливо выбирается из-под сени их ветвей и быстро, широко шагая, удаляется прочь — хрупкая, неровно движущаяся человеческая фигурка, чересчур маленькая и чересчур поспешно спасающаяся бегством, чтобы обращать на нее внимание.

Я приехала туда, где жила та женщина, и мне там совсем не понравилось. Место какое-то заброшенное. И мертвечиной пахнет.

И окна у нее в доме какие-то мертвые. И вокруг никого — никто не выходит, не входит, но звуки из дома какие-то доносятся постоянно, словно там, внутри, кто-то говорит без умолку. Я прислушивалась, прислушивалась, но так и не сумела разобрать ни слова; я и голоса-то эти едва различала. Но стоило мне перестать прислушиваться, как я снова вполне ясно их услышала, и они все говорили и говорили.

А земля вокруг дома голая, каменистая.

Нет, входить туда мне совсем не хотелось. Не хотелось стучаться. Даже находиться в этом месте мне уже не хотелось.

Но, поскольку был поздний вечер, когда я туда добралась, я решила, что постучусь в ту дверь утром. Пристроив рюкзак возле каких-то кустов у подножия небольшого холма, отгораживавшего меня от дома той женщины, я развернула спальный мешок, слегка перекусила, хотя есть мне, в общем, совсем не хотелось, и легла, но спала очень плохо. И на небе не было ни звездочки.

Утром, проснувшись, я сразу решила: ни за что туда не пойду! Тут же повеселев, я быстренько умылась, напилась воды из болотистого ручья, протекавшего в низинке, и двинулась в обратный путь, напевая, чтобы легче было шагать.

Только пела я недолго: те зеленые холмы, через которые я шла вчера, сегодня стали бурыми, высохшими. Около полудня я немного посидела, давая отдых усталым плечам, натертым тяжеленным рюкзаком, и снова встала, решив все же повернуть назад. Да, я вернулась назад, к тому самому месту. На закате впереди показался и ее дом. Но я не стала подходить к нему особенно близко.

Так я и болталась вокруг да около несколько дней, питаясь теми жалкими припасами, какие имелись у меня в рюкзаке, но особого голода не испытывала, а воду брала в том болотистом ручейке. Потом я еще раз предприняла попытку уйти оттуда. И в тот раз шла целый день, а потом всю ночь пролежала без сна, чувствуя себя невероятно одинокой и несчастной. И, едва забрезжил рассвет, вскочила и снова целый день шла назад, к тому дому.

Добралась я туда под вечер. Миновала вымощенный камнями двор, подошла к двери и забарабанила в нее кулаком. И сразу все голоса, звучавшие в доме, стихли, а я так и застыла от ужаса в этой внезапно наступившей тишине, отчетливо сознавая, какой у меня в данную минуту жалкий вид.

— Входи, — донеслось из-за двери.

Пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить себя отворить дверь и войти. Я даже дышать перестала — запах мертвечины сдавил мне горло, точно удавкой его стянул. Но я все же вошла и даже на середину комнаты вышла.

— Садись, — предложила мне она.

Сама-то она сидела возле очага, только огонь в нем не горел. Мне совсем не хотелось садиться на табурет, стоявший у этого мертвого очага, но я все же села, хотя и по другую сторону от него, напротив той женщины.

— Ну, предложить мне тебе нечего, — сказала она, ничуть не извиняясь. И я даже обрадовалась, потому что и так еле дышала, а уж есть или пить точно не смогла бы.

— Итак? — Она посмотрела на меня.

Я постаралась набрать в грудь как можно больше воздуха и сказала:

— Мне нужна твоя помощь.

— Моя помощь? Так ведь это ты считаешься Мудрой Женщиной, — возразила она без малейшей иронии.

— Да, так меня иногда называют.

И она, по-прежнему без малейшей иронии, эхом откликнулась:

— Да, так тебя называют.

И тогда я, собрав остатки сил, постаралась сказать как можно более внятно:

— Я не знаю, что мне с ними делать.

— Ага, — сказала она. И, помолчав, велела: — Покажи-ка.

Я повернулась и взяла рюкзак, хотя руки мои вдруг отчего-то совершенно перестали меня слушаться. И этими непослушными руками я вытащила оттуда всех своих мертвых, одного за другим — свою покойную мать, свою мачеху, своего деда, своего сурового отца, своего тяжелого, ах, какого тяжелого ребенка, своих бывших друзей, с которыми давным-давно были порваны отношения, и дурно пахнущую плоть моей любви. Я разложила все это на каменной плите под очагом, в котором не было огня, только зола. И та женщина, посмотрев на моих мертвых, прищелкнула языком и сказала:

— Эх вы, а еще мудрым народом считаетесь! Что же вы такую тяжесть на себя взваливаете? И как вы только стоять умудряетесь с таким грузом на плечах!

— А я уже и не могу стоять, — честно призналась я. Это чистая правда: спина моя согнута, сгорблена так, что голова торчит вперед, как у черепахи, а все из-за того невероятно тяжкого груза, который мне пришлось нести на себе так далеко и так долго.

— Они что же, так и остаются у тебя за спиной, когда ты спать ложишься? — спросила она.

Я молча покачала головой.

— А куда ж ты их тогда деваешь?

— Они тогда покоятся у меня на груди, в моих объятьях.

Она опять прищелкнула языком и тоже покачала головой, словно передразнивая меня.

— Тетушка, — сказала я. — Пожалуйста, помоги мне!

Она еще раз внимательно осмотрела моих мертвых. Не прикасаясь к ним, она обошла их кругом, то и дело низко наклоняясь, чтобы приглядеться к младенцу, принюхаться к подгнившей плоти моей любви, изучить груду обломков, в которые превратились мои бывшие друзья.

— Ну, и почему ж ты их не похоронила? — воскликнула она, но не упрекая, а скорее удивляясь.

— Я не знала, как это сделать. Научи меня, пожалуйста! Научи! Я не могу больше таскать их всех на себе!

— Да уж, пожалуй, действительно не можешь, — согласилась она и, каркнув, точно ворона, раскинув в стороны свои длинные черные руки, перепрыгнула через моих мертвых, лежавших на каменной плите. — Но я ничему не могу научить тебя, Мудрая Женщина. Чего, собственно, ты хочешь? Избавиться от них? Отдать их мне? Ты этого хочешь?

Я стояла по одну сторону очага, она — по другую, и мои мертвые лежали между нами.

— Нет, — ответила я ей. И по одному стала поднимать своих мертвых и снова класть их в рюкзак, а потом закинула за плечи ту тяжкую ношу, что уже дугой согнула мне спину, сделала плоскими груди, заставляет ныть все мои кости. Но лишь взвалив рюкзак на плечи, я поняла, что весит он теперь не больше вороньего пера.

— И почем нынче мудрость? — спросила та женщина без малейшей иронии, не извиняясь и не упрекая. И вновь уселась у своего мертвого очага.

А я, поцеловав ее, двинулась в обратный путь, домой.