— В цветных узорах, — ответила Бу. — Они не случайны. Не бессмысленны. Все это время мы не просто укладывали камни в узоры, придуманные облами и сделанные нами, но и творили свои узоры, нюрские узоры, со своими значениями. Смотрите же, смотрите!

И привычные к молчанию и повиновению нюры замерли, глядя на узоры нижних террас Облинг- колледжа. Они видели, как из сложенных по размеру и форме камней и галек складываются квадраты, прямоугольники, треугольники, многоугольники, зигзаги и прочие фигуры величественной красоты и большой значительности. А еще они видели, как цвета камней складываются в иные узоры, менее совершенные, подчас только лишь намеченные — круги, спирали, овалы и сложные криволинейные фигуры и лабиринты великой и непредсказуемой красоты и большой значительности. Там широкая петля белых кварцитов пересекала параллельные прямые из ромбов в четверть ладони; здесь раздел ромбоидов в пол-ладони становился частью огромного полумесяца из бледного-желтого песчаника.

Оба узора существовали совместно — уничтожали они друг друга или складывались? Если постараться, можно было видеть одновременно оба.

— Неужели мы сделали это все, даже не зная, что творим? — спросила малышка Га после долгой паузы.

— Я всегда следил за цветами камней, — тихо признался Ун, глядя в землю.

— Я тоже, — проговорил Ко. — И на фактуру тоже. Это я начал вон ту загогулину в Хрустальных Углах. — Он указал на очень древний и славный участок террас, распланированный еще великим Охолотлем. — В прошлый год, после большого разлива, когда столько камней унесла вода, — помните? — я принес аметисты из пещеры Уби. Люблю лиловый! — Он вызывающе огляделся.

Бу смотрела на кружок гладких бирюзовых галек, притулившийся в углу системы переплетающихся прямоугольников.

— Мне нравится сине-зеленый, — прошептала она. — Мне нравится сине-зеленый. Ему нравится лиловый. Мы видим цвета камней. Мы создаем узоры. Наши узоры прекрасны.

— Может, стоит сказать профессорам? — предложила малышка Га. — Может, они нам дадут еще еды?

Старый Ун широко открыл все свои глаза.

— Даже слова сболтнуть не вздумай! Профессора не любят, когда узоры меняются. Ты же знаешь, они тогда страшно нервничают. Может, они разнервничаются и нас накажут.

— Мы не боимся, — прошептала Бу.

— Они не поймут, — сказал Ко. — Они не смотрят на цвета. Они не слушают нас. А если бы и слушали, сказали бы, что нюрья болтовня ничего не значит. Разве нет? А я пойду в пещеры, принесу еще аметистов и закончу свою завитушку. — Он указал на Хрустальные Углы, где работы пока не начинались. — Они даже не заметят.

Маленький блитик, сын Га и профессора Эндла, выкапывал гальки из Вышнего Треугольника; пришлось его отшлепать.

— Ох, ну он и облблит! — вздохнула Га. — Что мне только с ним делать?

— В следующем году пойдет в школу, — сухо ответил Ун. — Там с ним разберутся.

— А что мне без него делать? — спросила Га.

Солнце поднялось уже высоко, и профессора выглядывали из окон своих спален. Им бы не понравилось, что нюры бездельничают, а уж маленьких блитов на террасы и вовсе не допускали. Так что Бу и все остальные торопливо разошлись по гнездам и мастерским.

Ко в тот же день отправился в пещеру Уби вместе с Бу. Вернулись они с мешками, полными аметистов, и несколько дней трудились, довершая завитушку, которую назвали Лиловые Волны, при починке Хрустальных Углов. Ко был счастлив; он пел за работой, шутил, а ночами они с Бу занимались любовью. Но Бу оставалась задумчива. Она все изучала цветные узоры на террасах и, чем дальше, тем больше находила незримых мозаик, полных идей и значений.

— И все они о нюрах? — спрашивал старый Ун. Артрит не позволял ему подниматься на террасы, но Бу всякий вечер докладывала ему о своих открытиях.

— Нет, — отвечала Бу, — все больше о нюрах и облах вместе. И о блитах тоже. Но делали их нюры. Так что узоры совсем другие. Узоры облов никогда нюров не касаются — только самих облов и того, что делают облы. А когда начинаешь читать цвета, такие интересные вещи видятся!

Бу была так многословна и убедительна, что другие нюры Облинга принялись изучать цветные узоры и читать их значения. Практика эта перекинулась на другие гнезда, а потом и на другие города. Вскоре нюры вдоль всей реки узнали, что их террасы полны удивительных многоцветных мозаик и поразительных записей о нюрах, облах и блитах.

Многих нюров, однако, сама идея выводила из себя. Они упорно отказывались различать цветные узоры или признавать, что цвет камня может иметь хоть какое-то значение. 'Облы уверены, что мы ничего не изменим, — говорили эти нюры. — Мы их нюроблы. Они полагаются на нас, надеясь, что мы будем поддерживать в порядке их узоры, и успокаивать блитов, и сохранять спокойствие, чтобы они могли заниматься важной работой. Если мы начнем изобретать новые значения, менять привычки, нарушать узоры — чем это все кончится? Это просто нечестно по отношению к облам!'

Но Бу таких речей слушать не желала. Жар открытий переполнял ее. Она уже не слушала молча — она говорила. Она говорила, бродя от мастерской к мастерской. А однажды вечером, набравшись храбрости и повесив на шею шнурок с кусочком бирюзы, который она называла своим собственным камнем, Бу поднялась на террасы. Пройдя меж пораженных профессоров, она добралась до Ректорской мозаики, где прогуливалась и медитировала ректоресса Астл, знаменитая ученая, закинув за плечо старинную винтовку и пуская клубы дыма из трубки. Даже старший профессор не осмелился бы потревожить ректорессу в такое время. Но Бу направилась прямиком к ней, поклонилась, прикрыла глаза и голосом дрожащим, но ясным произнесла:

— Госпожа ректоресса, сударыня! Не будет ли госпожа ректоресса так добра и не ответит ли на мой вопрос?

Ректорессу такое неуважение к обычаям немало рассердило и расстроило.

— Эта нюра безумна, — обратилась она к ближайшему профессору. — Уберите ее, пожалуйста.

Бу отправили на десять дней в тюрьму, чтобы студенты насиловали ее, когда вздумается, а потом еще на сто дней в каменоломни, добывать сланец.

Когда Бу вернулась в гнездо, она исхудала от тяжелой работы и была в тяжести после одного из изнасилований, но бирюзовой гальки не потеряла. Согнездники и сослуживцы приветствовали ее песнями, слова которых прочли в цветных узорах террас. А Ко той ночью успокоил ее нежностью и сказал, что ее блит — его блит, а его гнездо — ее гнездо.

А несколько дней спустя Бу прошла в колледж (через кухню) и пробралась (при пособничестве нюр- служанок) в комнату каноника.

Каноник Облинг-колледжа был очень стар и славился среди облов знанием метафизической лингвистики. Просыпался он по утрам медленно. Вот и тем утром он просыпался медленно и с некоторым недоумением воззрился на нюру-служанку, пришедшую раздвинуть занавеси и подать завтрак. Вроде бы служанка сменилась… Обл потянулся бы за ружьем, да еще не проснулся как следует.

— Привет, — прошептал он. — Ты новенькая, да?

— Я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос, — сказала нюра.

Тут каноник совсем проснулся и пристально всмотрелся в поразительное создание.

— Имей совесть хоть глаза прикрыть, нюра! — воскликнул он, хотя не был, в сущности, особенно зол. Он был так стар, что позабыл почти все обычаи, а потому нарушение их его уже мало беспокоило.

— Никто другой не может ответить мне, — пояснила нюра. — Скажите, прошу вас, может ли быть словом в узоре сине-зеленый камень?

— О да, конечно! — ответил каноник, напрягаясь. — Хотя, конечно, цветовые словознаки давно отошли в прошлое. Представляют чисто археологический интерес для таких старых шутников, как я, ха. Цветослова не встречаются даже в самых архаичных узорах. Лишь в древнейших Книгах летописей.

— А что он значит?

Каноник подумал было, что спит, — надо же, обсуждать с нюрой историческую лингвистику до завтрака! — но сон был забавный.