Новости головидения, естественно, тоже изобиловали похожими предложениями и дискуссиями, а также громкими речами о непредвиденных последствиях Закона об Открытых Воротах, о подходящем месте для мужчин, о мужских способностях и недостатках, о том, что принадлежать к мужскому полу — это судьба. В обществе и прессе вызревало резкое недовольство политикой Открытых Ворот, и у меня складывалось впечатление, что стоит только включить голо, как обязательно услышишь женщину, мрачно вещающую о мужской склонности к насилию и о природной безответственности самцов, их полной биологической непригодности к принятию социальных и политических решений. Довольно часто с теми же заявлениями выступали и мужчины. Оппозиция новому закону нашла мощную поддержку и среди консерваторов в Замках, которые красноречиво заклинали ворота снова закрыть, а мужчин вернуть на их истинный путь, к природному предназначению — погоне за триумфом крепкой мышцы в игре и в Доме соитий.
После долгих лет, проведенных в замке Ракедр, триумф и слава отнюдь не искушали меня — сами слова эти означали для меня деградацию. Я нередко высказывался против игр и состязаний, озадачивая своих родных, большинство из которых обожали смотреть Большую игру или борьбу и сетовали лишь на то, что после открытия ворот уровень многих команд заметно понизился. Я протестовал и против Домов соитий, где мужчин используют как скот, как быков-производителей, а не как человеческие существа. Лично я не захотел бы снова попасть туда.
— Но, мальчик мой дорогой, — сказала моя мать однажды под вечер, когда мы остались наедине. — Неужели ты собираешься прожить всю свою жизнь в целомудрии?
— Надеюсь, что нет, — ответил я.
— А как же?..
— Я хочу жениться.
Мать округлила глаза. Поколебавшись с минуту, она все решилась спросить:
— С мужчиной?
— Нет, с женщиной. Я хочу нормального, обычного брака. Я хочу иметь жену и самому быть женой.
Мать пыталась переварить эту шокирующую идею. Сдвинув брови, она размышляла.
— Это значит, — добавил я, поскольку уже долгое время мне ничего не оставалось делать, кроме как размышлять, — что мы с женой будем жить вместе, точно так же, как любая другая супружеская пара. Мы заведем собственный дочерний дом и будем верны друг другу, и если она родит ребенка, я стану его любовной матерью. Не вижу никакой серьезной причины, чтобы это не получилось.
— Ну, не знаю… О таком я еще не слыхала, — сказала мать мягко и рассудительно, ей никогда не доставляло удовольствия говорить мне «нет». — Но, знаешь, прежде всего тебе нужно найти эту женщину.
— Знаю, — сказал я угрюмо.
— Ты ведь почти нигде не бываешь, — сказала она. — Может, тебе все же стоит сходить в Дом соитий? Не понимаю, почему твой собственный материнский дом не может выдать тебе рекомендацию так же, как Замок. Может, стоит попробовать?…
Но я категорически отказался. Не являясь одним из любимчиков Фассоу, я крайне редко попадал в Дома свиданий, и мой небогатый опыт в них был скорей несчастливым. Молодого, неопытного и без рекомендаций, меня выбирали в основном женщины постарше, желая исключительно поразвлечься. Частенько они практиковались на мне в искусстве возбуждения, чтобы оставить затем в состоянии унижения и сдавленной ярости. Уходя, они похлопывали меня по плечу и оставляли щедрые чаевые. Столь изысканное механическое возбуждение, а затем столь же резкое охлаждение были мне отвратительны в сравнении с ровной нежностью моих покровителей в Замке. И все же женщины, в отличие от мужчин, физически меня притягивали; в постоянном окружении красивых тел моих сестер и их жен, одетых и обнаженных, невинных и чувственных, с их удивительным сочетанием плотности, силы и нежности, я непрерывно испытывал возбуждение. Каждую ночь я мастурбировал, воображая, что занимаюсь любовью с сестрами. Это было просто невыносимо. Снова я становился призраком — яростно тоскующей бесплотностью в тумане неосязаемой реальности.
Я начинал уже подумывать, не следует ли мне вернуться назад в Замок. Здесь я начинал утопать в глубокой депрессии, в инертности, в холодном мраке собственных мыслей.
Моя семья, беспокойная, любвеобильная, занятая, не знала, что сделать для меня и чем меня занять. Сдается, в глубине души многие из них считали, что для меня наверняка было бы лучше вернуться назад за ворота.
Однажды днем моя сестра Падо, с которой я был ближе всего в нашем детстве, пришла ко мне в комнату — для меня освободили в доме мансарду с окном, так что у меня было место хотя бы в буквальном смысле слова. Она нашла меня в моей постоянной нынче прострации, лежащим на кровати без всякого дела. Падо ворвалась без стука и с безразличием, которое женщины столь часто выказывают к настроениям окружающих, плюхнулась в изножье кровати и с места в карьер бросила:
— Эй, а что ты знаешь о мужчине, который прибыл сюда из Экумены?
Я пожал плечами и закрыл глаза. В последнее время мне в голову лезли совсем уж скверные фантазии, связанные едва ли не с изнасилованием. Я боялся своей сестры и самого себя тоже.
Она поведала о пришельце, который явился в Ракедр, чтобы изучить историю Мятежа.
Он хочет побеседовать с участниками сопротивления, — сообщила она. — С мужчинами вроде тебя. С теми, кто открыл ворота. Он считает, что мужчины никогда не продвинутся вперед, пока не перестанут стесняться того, что они герои.
— Герои! — фыркнул я. Это слово на моем языке было женского рода. Оно относилось к полумифическим-полуисторическим персонажам Эпоса.
— Именно герои, — повторила Падо с настойчивостью, прорвавшейся сквозь ее постоянную напускную легкость. — Ты принимал участие в великом деянии. Может быть, действовал не без ошибок. Сассюм, та тоже совершала ошибки в «Основании Эммо», не так ли? Она обрекла Фарадра на гибель. И все же она герой. Она взяла ответственность на себя. И ты поступил точно так же. Тебе обязательно следует поговорить с этим пришельцем. Расскажи ему, что случилось. По существу никто ведь не знает, что там, в Замке, происходило на самом деле. Ты обязан рассказать нам правду.
Последняя фраза среди моих соотечественников имеет дополнительный скрытый смысл. «Нерассказанная правда рождает ложь», — гласит народная мудрость. Исполнитель любого выдающегося действия обязан буквально и дословно отчитаться за него перед обществом.
— Но почему я должен рассказывать ее чужаку? — упирался я, уже скорей по инерции.
— Потому что он станет слушать тебя, — сказала сестра менторским тоном. — Ведь все остальные чертовски заняты.
Это был уже совершенно неоспоримый факт. Падо показала мне калитку и даже приотворила ее, и у меня еще хватило остатков силы и здравого смысла туда войти.
Мобиль Ноэм был мужчиной тридцати с чем-то лет, хотя родился на Терре несколько столетий тому назад. Затем он учился на Хайне, много попутешествовал. Небольшого роста, светловолосый, быстроглазый, он оказался замечательным собеседником. Сперва я даже не сообразил, что передо мной мужчина, и принял его за женщину, ибо вел он себя очень по-женски. Он приступил прямо к делу, без обязательных предисловий, принятых у нас в общении между мужчинами и предназначенных для прояснения полномочий или же, бывало, для введения собеседника в заблуждение. Я привык к тому, что мужчины в общении осторожны, в выражениях витиеваты и непременно соперничают. А Ноэм, подобно женщине, был прям и восприимчив. А также вкрадчив и властен, как любой из известных мне мужчин или женщин, не исключая даже Рагаза. Полномочия Ноэма были по существу неограниченными, однако он никогда не стоял на своем. Скорее «сидел» на своем, развалясь поудобнее, и приглашал вас «присесть» вместе с ним.
Я оказался самым первым из мятежников, согласившимся рассказать ему всю нашу замковую эпопею. Он записывал с моего согласия, чтобы использовать эту запись в своем докладе Стабилям о состоянии нашего общества — в «Деле о Сеггри», как он назвал свой доклад. Мое первое описание Мятежа заняло не более часа. И я полагал, что закончил. Тогда я еще не был знаком с неутолимым желанием изучить, понять, услышать
