Соленым ручьям, чтобы вместе поездить там верхом, или же просто прятались в нашем старом местечке для игр ниже по течению речки и болтали там всласть, — Итту встречали суровым взглядом с немым укором, меня же наказывали по-настоящему, заключением на сутки в подвал старой ткацкой фабрики, который служил в нашей деревушке тюрьмой. В следующий раз — уже на двое суток, а когда нас застукали вдвоем в третий раз, меня заперли в подвал аж на десять дней. Девушка по имени Ферск раз в день приносила мне поесть и попить, удостоверялась, что я не больна, но ни разу не заговорила со мной. Именно так наказывают людей в нашей деревне. Под вечер до меня доносились с улицы голоса детей. Смеркалось, и я засыпала. Дни напролет мне нечем было заняться, никакого дела, даже не думалось ни о чем, кроме как о бесчестии и позоре, которые я заслужила, поправ доверие взрослых, да еще о несправедливости — меня наказывают, а Итту почему-то нет.
Выйдя оттуда, я почувствовала в себе перемены. Как будто, пока я сидела взаперти, во мне самой захлопнулась какая-то дверка.
Теперь во время трапез в материнском доме нас с Итту старались усадить подальше друг от друга. Какое-то время мы с ним даже не разговаривали. Я вернулась в школу и к своей работе, и знать не знала, чем Итту заполняет свое время. Я даже не думала об этом. До его дня рождения оставалось всего пятьдесят дней.
Однажды вечером, ложась спать, я обнаружила под подушкой записку: «
Первое, что я сказала ему:
— Ты хочешь, чтобы меня снова посадили в тюрьму? И теперь уже на целых тридцать дней?
— Но ведь меня собираются запереть лет на пятьдесят, — ответил Итту, глядя в сторону.
— Ну, и что ты теперь хочешь от меня? Ведь так и должно быть! Ты мужчина. Ты должен делать то, что делают все мужчины. К тому же никто не запрет тебя под замок, ты будешь участвовать в играх и приезжать в город на службу, и все такое. Ты даже представить себе не можешь, каково это — сидеть под замком!
— Я хочу уехать в Серраду, — выдохнул Итту и блеснул глазами. — На коровах мы можем добраться до автобусной станции в Реданге. Я скопил денег, у меня есть двадцать три медяка, мы купим билеты до Серрады. Наши коровы сами смогут вернуться домой, если их не связать.
— А что же ты намерен делать в Серраде? — спросила я не без иронии, но с любопытством. Никто из нашей деревни еще не бывал в столице.
— Там есть люди из Эккамены, — сказал Итту.
— Из Экумены, — поправила я. — Ну и что из того?
— Они могли бы забрать меня к себе.
Я почувствовала себя как-то странно, когда он сказал это. Я все еще злилась и презирала его, но во мне уже темной водой разливалась жалость.
— Зачем им это? С какой стати они станут разговаривать с каким-то маленьким мальчиком? Как ты найдешь их там? Двадцать три медяка, этого мало. Путь до Серрады далек. Все это дурацкая затея. Ты не сможешь сделать это.
— Я думал, что ты поедешь со мной, — сказал Итту. Голос его смягчился и уже не дрожал.
— С какой стати мне участвовать в твоей дурацкой затее? — бросила я раздраженно.
— Ладно, — сказал он. — Но ты ведь не выдашь меня? Обещаешь?
— Не выдам, — ответила я. — Но ты не можешь сбежать, Итту. Не можешь. Это было бы… было бы таким бесчестьем.
На сей раз при ответе его голос дрогнул.
— Это волнует меня меньше всего, — сказал он. — Мне нет дела до чести. Я хочу быть свободным!
Мы прослезились. Я села рядышком, мы прислонились друг к другу, как прежде, и немного поплакали — совсем немного, мы не очень-то любили плакать.
— Ты не можешь так поступить, — шепнула я. — Это не сработает.
Он кивнул, соглашаясь со мной и моей мудростью.
— В Замке не так уж плохо, — сказала я.
Спустя минуту он слегка отстранился.
— Мы будем видеться, — сказала я.
— Когда? — спросил он.
— На играх. Я увижу тебя там. Спорим, ты станешь лучшим наездником и мастером вольтижировки. Я уверена, что ты победишь во всех играх и станешь Великим Чемпионом.
Итту принужденно кивнул. Он знал, да и я знала, что я предала нашу любовь и свое первородство. И у него не оставалось больше надежды.
Это был последний случай, когда мы говорили с ним наедине, и один из последних, когда мы вообще разговаривали.
Итту бежал спустя дней десять на ездовой корове в направлении на Реданг. Его без труда догнали и вернули домой еще до наступления ночи. Неизвестно, считал ли он меня предательницей. Мне было так стыдно за то, что я не бежала с ним вместе, что я уклонялась от встречи наедине. Я держалась поодаль, и теперь взрослым не было нужды отгонять меня. Итту тоже не сделал никакой попытки поговорить со мной.
Я вступала в половую зрелость, и мое первое кровотечение случилось ночью как раз накануне дня рождения Итту. В консервативных замках вроде нашего женщине в период месячных возбраняется подходить близко к воротам Замка, поэтому когда Итту становился мужчиной, я стояла далеко позади вместе с еще несколькими девочками и женщинами и мало что смогла увидеть из церемонии. Я стояла молча, пока все пели, потупив взгляд, разглядывая землю и свои новые сандалии, и пальцы ног в сандалиях, и ощущала тупую боль в низу живота и тайный ток крови, и лелеяла свое горе. Я уже тогда знала, что это горе останется со мною на всю мою жизнь.
Итту вошел, и Ворота закрылись.
Он стал Юным Чемпионом по Вольтижировке и в течение двух лет, когда ему исполнялось восемнадцать и девятнадцать, приезжал несколько раз на службу в нашу деревню, но я так ни разу и не повидалась с ним. Одна из моих подруг приходила к нему на сеанс и после пыталась рассказать мне, как хорош он был в сексе, полагая, что мне будет приятно услышать это, но я грубо оборвала ее и ушла прочь в слепой ярости, которую ни она, ни я не сумели бы объяснить.
Когда Итту исполнилось двадцать, его продали в один из замков на восточном побережье. После того, как у меня родилась дочь, я послала ему письмо, писала и потом еще несколько раз, но он не ответил ни разу.
Не знаю, что именно хотели Вы узнать о моей жизни и моем мире. Я даже не знаю, хотела ли бы я, чтобы Вы узнали это. Просто мне нужно было с кем-то поговорить.
