еще, кроме наших с ним отношений, и думала я только о нем одном, вот только не знаю, как это выразить словами. Пытаться изобразить на бумаге подобное чувство – это все равно что пытаться вспомнить, что ты чувствовал, будучи сильно пьяным, – так недолго и с ума сойти. Говорить о влюбленности можно, только если сам влюблен, а я больше никогда ни в кого не была влюблена с тех пор.

Во время Танца Луны все молодые Воители приняли что-то вроде обета воздержания; и с той поры Копье больше со мной не встречался, не смотрел на меня, проходя мимо, не отвечал, когда я с ним заговаривала, если – пусть изредка – мне удавалось его увидеть.

Как-то раз в отчаянии я пошла за ним следом в поля близ Мадидину в жаркий полдень одного из последних дней сухого сезона и сказала:

– Неужели такие храбрые мужчины боятся даже разговаривать с женщинами?

Он не ответил.

– Когда-то я в сердце своем назвала тебя одним священным для меня именем. Хочешь узнать, какое это имя?

Он снова промолчал, на меня и не взглянул и продолжал заниматься своей работой.

И я пошла прочь, оставив его там с мачете и корзиной среди длинноруких искривленных виноградных лоз. Крупные листья их цвета ржавчины были покрыты пылью. Дул сильный сухой ветер.

Поскольку Копье стал Воителем, я хотела, чтобы наши две жизни были настолько близки и похожи, насколько это возможно, и стала посещать собрания Союза Ягнят и училась у них в течение всего следующего года. Любовь во мне любила все, что любил мой любимый. Все мои мысли и чувства были заняты только им одним: я была служанкой своей любви и служила ей так же преданно и верно, как солдаты моего отца служили ему, своему командиру, – безоговорочно, беспрекословно. И я обнаружила примерно то же самое в Союзе Ягнят: там говорили о любви, о служении долгу, о покорности, о принесении себя в жертву. В тот год подобные идеи прямо-таки переполняли меня, и сердце мое билось тяжело и жарко от таких мыслей. Все казалось мне ничтожным в сравнении с этими благородными требованиями – любить, служить, подчиняться и приносить себя в жертву. Женщины из Союза Ягнят говорили мне, что нам не дано знать кодекс Воителей, так что единственный путь для женщины понять эту тайну – путь любви, служения и подчинения мужчине, который в такие знания посвящен. С этим я была абсолютно согласна, потому что Копье заслонил для меня весь белый свет, и остальное в те дни для меня просто не существовало. Тот год, что я провела в Союзе Ягнят, оказался сплошной ложью, отрицанием всех моих собственных представлений и моей сущности, но ведь все это было и никуда от этого уже не денешься. В жизни подростков многое носит такой двойственный характер; их выдумки зачастую правдивы, а их истины ложны, и как часто в нашем жестоком мире разбиваются из-за этого их сердца. Они летят, парят и тут же падают на землю; они все видят насквозь, но остаются слепыми. Союзы Ягнят и Воителей были как бы специально предназначены для подростков и для тех, кто оказался не в состоянии пока выбрать свой путь в жизни или просто вообще не хотел этого делать.

Поскольку я была внучкой Порчи и дочерью Зяблика, то в Союзе Ягнят мои позиции укреплялись быстро. Через несколько дней после разговора с Копьем на разогретых солнцем виноградниках я уже должна была руководить одной из церемоний седьмого дня, характерной для этого Союза: обрядом жертвоприношения.

Чувствую, не стоило бы мне писать, что там происходило. Несмотря даже на то, что никаких Союзов Ягнят больше не существует. И хотя все, что я напишу, вызовет ныне лишь любопытство, рука моя тяжело повисает в воздухе – ей не хочется выдавать тайну, которую я некогда во всеуслышание обещала сохранить. Никакой особенно страшной тайны там, разумеется, не было, однако обещание есть обещание.

Даже тогда все примерно представляли себе, что за церемонии совершаются в этом Союзе, потому что людям не раз приходилось видеть, как осуществлявший таинственный обряд принесения в жертву птицы или зверя выходит на улицу с окровавленными руками, ибо мыться ему запрещено: это служит еще одним доказательством священнодействия. И вот я, совершив обряд, вернулась в дом Высокое Крыльцо.

Бабушка как раз накрывала на стол к ужину; стол был покрыт старенькой, сотканной ею собственноручно скатертью из белого полотна, где синяя ниточка пропущена в каждом четвертом и каждом пятидесятом ряду; скатерть была хоть и старая, но мягкая и очень чистая. Я тупо смотрела на эту чистую скатерть, а бабушка сказала мне:

– Ступай сперва вымой руки, Северная Сова.

Она прекрасно знала, что мне не полагается смывать кровь с рук в течение суток, но это правило она ненавидела, как и все подобные правила Воителей и Ягнят. Она явно испытывала отвращение ко мне, и душа ее страдала от того, что ее внучка занимается подобными вещами. Я это понимала. Мне тоже было противно, я тоже страдала в душе и тоже была исполнена ненависти. Но я ответила ей:

– Я не могу.

– В таком случае ты не сможешь есть за этим столом, – отрезала бабушка. Голос ее, и губы, и руки дрожали. Видеть ее мучения мне было невыносимо.

– Я тебя ненавижу! – крикнула я и, выбежав из дому, бросилась через площадь к мосту. Почему я пошла этим путем в сторону Долины, а не холмов, понятия не имею. Я перешла по мосту на другую сторону Ручья Синшан и увидела на берегу среди жеребят и ослов высокого гнедого коня. Я так и застыла, уставившись на него. И вдруг из-за амбаров вышел отец и поднялся наверх ко мне.

Он оторопело смотрел на меня – зареванную, всю перепачканную кровью чуть ли не до ушей. Я видела, что он меня не узнает. И сказала:

– Я же твоя дочь!

Он подошел ближе и взял мои руки в свои. И тут я зарыдала в голос. Мимо нас по дороге прошли с полей домой несколько человек, и один из них сказал:

– Значит, ты все-таки вернулся, мужчина из дома Высокое Крыльцо! Хороший же день ты для этого выбрал.

Я сдержала рыдания, и мы с отцом пошли вверх по склону холма, вдоль террас виноградников, откуда были видны первый ряд домов Синшана и поля, залитые полуденным солнцем. Лето в тот год было жаркое, засушливое. Лесные пожары пылали за северо-восточными вершинами, и порой было не продохнуть от запаха дыма и гари, и в дымном мареве гряда холмов на северо-востоке казалась серо-голубой ленточкой в серо-голубом небе.

Отец сперва решил, что я поранилась, и пытался выспросить у меня, что случилось. Но я не могла рассказать ему всего, что случилось за это время. И сказала только, что поссорилась с бабушкой.

Он уже немного подзабыл наш язык и с трудом подыскивал слова. Я наблюдала за ним. На лбу у него появились залысины, так что лицо стало как бы еще длиннее, и выглядел он очень усталым, но показался мне еще шире и выше, чем помнилось, хотя сама я за это время успела подрасти и превратиться из ребенка в девушку.

– Я пришел, чтобы поговорить с Ивушкой, – сказал он.

Я только головой покачала. Слезы вдруг снова потекли у меня по щекам, и он, увидев это, решил, что Ивушка умерла, и даже слегка застонал.

– Нет-нет, она по-прежнему с нами, в Доме Синей Глины, – поспешила я успокоить его, – но только она больше не Ивушка; она взяла свое первое имя – Зяблик.

– Она что же, замуж вышла? – спросил он.

– Нет, – сказала я, – она никогда не выйдет замуж. И никогда не станет говорить с тобой.

– Я никак не мог прийти раньше, – сказал он. – Ты это понимаешь? Мы вынуждены были отвести армию не на Побережье Амаранта, а далеко на север. – И он рассказал мне, где был, назвал множество таких мест, о которых я даже не слышала, и снова повторил: – Я никак не мог прийти тогда, когда обещал. Я хочу ей все это сказать.

Я снова покачала головой. Но выдавить из себя сумела только одно:

– Она все равно не станет говорить с тобой.

– Да и правда, с какой стати ей говорить со мной теперь? – сказал он безнадежно. – Глупо было вновь возвращаться сюда.

Я почувствовала, что он вот-вот уйдет навсегда, и закричала что было сил:

– Но ведь я же с тобой разговариваю! Я ждала тебя, ждала! Я ждала, когда ты вернешься!