Медвежьего Ручья, что за Горой Синшан. Вот куда она скрылась.

Те люди вскоре действительно вышли из воды – когда устроенный Койотихой пожар погас сам собой. Долгое время им пришлось довольствоваться камнями и пеплом, землей и костями сгоревших животных да еще древесным углем. Потом снова начали вырастать леса, а еще эти люди сажали разные растения, и многие животные вернулись в Долину, и они стали жить там все вместе. Вот как племя людей появилось в здешних местах. А во всем виновата Койотиха.

За горными вершинами, высящимися над хейимас слева от нас, мелькнул краешек солнца, и его поздние лучи высветили одну глубокую складку на склоне Горы Синшан, величественной и спокойной.

Давайте не будем спрашивать мою приятельницу Тёрн, верит ли она в рассказанный ею миф. Я не знаю точно, что именно означает слово «верить» – как в ее языке, так и в моем собственном. Лучше просто поблагодарить ее за рассказ.

– Эта история принадлежит Дому Змеевика, – говорит Тёрн. – Они ее в хейимас рассказывают. У Дома Синей Глины есть тоже очень похожая песня-речитатив. Они поют ее, когда поднимаются вверх по течению На, возвращаясь из очередного похода за солью. Впрочем, это тебе известно. Есть еще очень хорошая история у Дома Красного Кирпича. В ней рассказывается о том, как люди вылетали из жерл вулканов и выпадали на землю в виде дождя. Ты можешь попросить Красное Перо, она ее тебе расскажет.

Так мы и поступили. Красное Перо мы нашли не сразу, дома ее не оказалось.

– Бабушка, верно, в хейимас ушла, – сказала нам ее внучка; их и наше слово «верно» в данном случае обозначает как раз неуверенность или нежелание говорить определенно. Внучка предложила нам зайти еще раз вечером. И действительно, вечером старая женщина была уже дома, сидела на балконе и лущила бобы.

– Вчера вечером я напилась допьяна, – сообщила она нам, поблескивая глазами, с легкой улыбкой удовлетворения, не разделенного с нами. Красное Перо маленькая, кругленькая, с симпатичными морщинками на лице – замечательная! Когда мы наконец высказываем свою просьбу, она, похоже, и историю эту тоже делить с нами не расположена. – Ну неужели вам хочется слушать всякие старые выдумки? – говорит она.

Да, нам действительно очень этого хочется.

Она, безусловно, разочарована; такого она от нас не ожидала.

– Да вам кто угодно может эту историю пересказать, – отнекивается она.

Она особенно нажимает на слово «пересказать», подразумевая, что всю историю по-настоящему знает только она одна.

Длинноногая добродушная Тёрн, которая всегда чувствует ответственность за нас, возражает ей тоном, в котором одновременно звучат и уважение, и насмешка:

– Но они же хотят, чтобы именно ты рассказала ее, Красное Перо! – В этом случае слово «рассказать» имеет иное значение: это уже нечто вроде «выступления с речью», акта творчества профессионального рассказчика. Однако нажимает Тёрн на слово «ты».

Так что же мы услышим от Красного Пера – миф, или сказку, или же ее собственное сочинение, а может, некую комбинацию этих жанров и ее импровизаторских возможностей? Трудно сказать. Она, по всей видимости, достаточно тщеславна, и Тёрн, по-моему, просто льстит ей; но если эта история действительно сочинена ею или принадлежит ей, доставшись от кого-то в дар, то мы просим у нее чересчур много, желая, чтобы она передала ее нам. С чувством неловкости мы вынимаем свой магнитофон, собираясь уверить ее, что ни за что не станем включать его без разрешения, но стоит ей его увидеть, как поведение ее полностью меняется.

– О, ну хорошо! – вдруг соглашается она. – Только у меня ужасно болит голова, и поэтому я не могу говорить громко. Вам придется убрать эту машинку и выключить ее. Я давным-давно уже так не напивалась. Старик Левкой сказал мне, что я в хейимас пела так громко, что он меня даже снаружи слышал. Вот почему я охрипла, наверно. Ну хорошо, значит, вы хотели услышать историю о том, откуда пришли здешние люди. А разве это до сих пор имеет какое-то значение? В этой истории говорится, что люди вышли из горы, когда она взорвалась. Вы видели мозаику на стене в Чукулмасе? Такую большую мозаичную картину в том доме, который все называют дом Вулкана? На ней как раз изображено, как все это случилось.

Тут вмешивается пасынок Красного Пера:

– Но это ведь не то же самое извержение!.. На картине в Чукулмасе изображено извержение вулкана, случившееся то ли сто, то ли четыреста лет назад…

Он, возможно, пытается помочь нам, полагая, что чужеземцы могут оказаться совершенно сбитыми с толку, однако старуха раздражается:

– Ну разумеется, это не то же самое извержение! И для чего это тебе понадобилось лезть не в свое дело, не понимаю! Что за дурак! Может быть, эти люди, что явились извне нашей Долины, уже видели извержение вулкана и представляют себе, как это выглядит, но никто из живущих здесь сейчас ничего подобного не видел, а я прожила здесь куда дольше, чем все вы, остальные… Итак, в Чукулмасе есть такая картина, так что, если вам угодно, можете сходить и посмотреть на нее. Очень драматичное зрелище. Изображая огонь, они использовали кусочки красного стекла. Что ж, начнем. Когда-то в Четырех Небесных Домах, хейя, хейя

хейя, хейя

хейя, хейя

хейя, хейя, не существовало ни времени, ни пространства. Все было пусто и голо, пустота заполняла все. Не было ничего, ни единой вещи, ничего живого. Пустота и незаполненность. Ни света, ни тьмы, ни движения, ни мысли, ни форм, ни направлений. Море было перемешано со снами и мечтами, смерть и вечность слились воедино, не возникали и не исчезали. Воды смешаны были с песками и с воздухом, и ничто не имело ни границ, ни пределов, ни поверхностей, и ничего внутри. Все было посередине всего, и ничто могло считаться всем, чем угодно. Не бежали реки. С морем, воздухом и почвой были смешаны души смертных, как бы вмешаны в них, и души эти тосковали, ужасно тосковали без перемен, без движения, без мыслей. Они скучали в течение всего этого неисчислимого времени, в течение всего этого безвременья и своего несуществования. Они ощущали лишь тоску и беспокойство. Однако двигались, в беспокойстве своем они двигались, шевелились, эти песчинки, пылинки, крошки душ, порошинки пепла. И, двигаясь все сильнее, они начали тереться друг о друга, понемножку, полегоньку, то падая, то танцуя, то шумя, но очень, очень тихонько, тише, чем когда трешь большим пальцем указательный, даже еще тише, но, услышав эти слабые шорохи, они научились слышать и сделали шорохи, которые издавали, громче. Это было первое – этот шум, – что они создали сами. Они создали первичную музыку, эти частички душ смертных, а потом волны звука и промежутки меж ними, то есть паузы; и возникли ритм, такт, размер. Возникло пение песка, пение пыли, пение пепла – так началась наша музыка. Такова она изначально. Это как раз то, что мир поет до сих пор, если понимаешь, как надо слушать, если знаешь, как эту музыку услышать. Итак, наша музыка началась с пения пылинок; наши музыканты, начиная играть, сперва берут эту ноту и заканчивают ею же; именно эту ноту ты слышишь еще до того, как прикоснешься к барабану…

Но все равно беспокойство и желание действовать оставались. Так что первичная музыка становилась все громче и постоянно менялась; менялись тона, возникали мелодии и аккорды, такт менялся сам по себе, и вещи тоже начали возникать как бы сами по себе, вырастая из этой музыки – сперва кристаллы и капли, а потом и другие формы. Вещи начали распадаться и втягиваться вовнутрь; появились их края и границы; появились внутренние и внешние стороны; появились стержни, на которых держалось все остальное, и ответвления от этих стержней. Теперь существовали вещи и промежутки между вещами, и море с волнами и волнорезами, и облака, движущиеся в воздухе по ветру, и горы, и долины, и различной формы скалы, и различные виды почвы – все это возникло, чтобы потом исчезнуть. Но все еще души смертных, заключенные в песке и пыли, были беспокойны, страдали и тосковали, и некоторые больше, чем другие. Душа койота была в одной из этих песчинок или пылинок. Душа койота жаждала какой-то иной музыки, более сложных аккордов, дисгармонии, безумных ритмов, больше движения и событий. Душа койота начала беспокойно метаться. Она не мешала пыли и песку лежать себе спокойно, но сама стала вылезать наружу из каждой песчинки и пылинки, где жила прежде, и превращаться в единое целое. Делая это, то есть соединяя свои разрозненные части, душа койота оставляла прорехи и дыры в ткани мирозданья, оставляла там пустые места; звезды, Солнце, Луна и все планеты – вот что возникло на месте этих дыр. И от них родился свет, чтобы потом исчезнуть. А в некоторых местах над пустотами, созданными душой койота, возникли