того, если прежде она была скорее односторонней — Лаура выслушивала Пьеру, Лаура ее утешала, но сама почти ничего не рассказывала и ни на что не жаловалась, — то теперь и Пьера могла что-то дать подруге, могла ее внимательно выслушать и даже утешить. И ей было удивительно приятно быть хоть чем-то полезной Лауре и тем самым получить как бы подтверждение того, что она, Пьера, наконец-то превратилась из девчонки во взрослую женщину, что она может распоряжаться не только своими деньгами, но и самой собой по своему усмотрению.

Однажды в полдень подруги сидели рядышком и молчали. Они сидели так уже полчаса, а за окном все падал и падал снег, и без того уже плотным покрывалом укрывший поля и холмы. Была самая середина зимы, и последняя неделя выдалась особенно студеной. Гвиде пропадал в овчарнях и кладовых; Элеонора лежала наверху: ей нездоровилось. Лаура и Пьера сидели у огня в гостиной и шили, поглядывая порой в высокие, выходившие на юг окна, за которыми валил и валил снег.

— Мне нужно написать одно очень сложное письмо, — сказала после долгого молчания Пьера, когда часы в полной тишине пробили три. Лаура удивленно вскинула на нее глаза, но не спросила, кому именно она должна написать это письмо. Да и кому же еще Пьера могла писать «сложные» письма?

— Я хочу попросить его приехать сюда ненадолго.

— Но ведь ты и сама через месяц-полтора вернешься в Айзнар, верно?

— А вот этого я не знаю… В том-то все и дело!

Лаура вдела нитку в иголку, наклонившись к огню, чтобы лучше видеть в мутном свете, падавшем из окна.

— Ты хочешь поговорить с ним?

Пьера кивнула.

— Можно, я скажу то, о чем давно думаю?

— Конечно, нет! — шутливо отмахнулась Пьера.

— Знаешь, ты иногда ужасно похожа на Тетушку. Интересно… По-моему, Тетушка когда-то была настоящей красавицей.

— Да. Папа говорил, что она действительно была очень хороша собой, но ей никогда не нравился ни один из ее многочисленных поклонников. Разве не странно?… Бедная Тетушка! Она ненавидит холод! И всю неделю на любой вопрос отвечает «нет».

— Может, ей какой-нибудь красивой пряжи купить? Мне кажется, ей бы, например, понравился этот коралловый оттенок.

— Можно попробовать. Хотя она в последнее время ни одного мотка в руки не взяла. Может, из-за ревматизма, а может, ей все стало безразлично. Ах, Лаура, иногда мне так хочется умереть молодой!

— Да, мне это тоже знакомо… Но вернемся к твоим делам. Ты, по-моему, ни разу даже не заговорила о свадьбе и обо всем, что с нею связано. И мне кажется иногда, что ты… чувствуешь себя… обязанной оставаться здесь, что ли.

— Нет. Дело совсем не в этом. Знаешь, я вообще не верю в подобные обязанности.

— Да, это действительно было бы довольно нелепо — так думать, — сказала Лаура, думая именно так.

— Быть обязанной, как Нина Буннин из Партачейки, — продолжала между тем Пьера. — Она все живет и живет со своей ужасной мамашей, которая все умирает, умирает, да никак не умрет! Я с тех пор, как себя помню, только и слышу, что ее мать умирает. И этот несчастный старый Лонце Абре… Он ведь был когда-то женихом Нины, а теперь ему уже шестьдесят, но он все еще на посылках у адвоката Ксенея. Нет уж! Это не по мне! Это же не долг и не обязанность, а просто трусость!

— Согласна. Хорошо. К тому же граф Орлант совсем не такой противный, как старая мать Нины, верно?

— Нет. Совсем нет, — очень серьезно и строго ответила Пьера. — Он очень милый. И очень хороший человек.

— И поэтому ты?…

— Нет. Не поэтому. А потому, что Дживан Косте — тоже очень хороший человек. И я действительно люблю его.

— Я знаю. Но тогда в чем же дело, Пери? Надеюсь, это не связано с нами, с проблемами нашей семьи? Ты ведь не такая дурочка.

— Нет. И я не настолько великодушна. И не настолько нужна тебе. Я вообще-то порядочная эгоистка и думаю только о себе. Но, видишь ли, чтобы устроить собственную судьбу, мне, видно, ума не хватает.

— Так позволь господину Косте сделать это за тебя.

— Не могу, — серьезно ответил Пьера. И, помолчав, прибавила: — Знаешь, Лаура, мне кажется, что этого я сделать не могу. Не имею права. И сама не знаю почему. В Айзнаре — могла. Там все казалось так просто. Оставалось только прийти на готовенькое. Но здесь, в горах, я, похоже, сразу меняюсь. И очень быстро. Я теперь совсем не та девушка, которая пообещала в Айзнаре в марте выйти замуж за Дживана Косте. Нет, я просто не могу этого сделать! Если уж выходить замуж, то полюбив своего суженого от всей души. Иначе любое замужество будет ложью и несправедливостью. Непростительной ложью, Лаура!

— Видимо, ты права. Но что, если ты ошибаешься, Пери? Что, если ошибаемся мы обе? Неужели сама любовь значит в браке так же много, как желание любить? Не знаю. Не уверена. Я все наблюдаю за людьми, пытаюсь выяснить… А может, ты переменилась к нему просто потому, что он далеко и ты так давно его не видела?

— Нет. Дело совсем не в этом. Когда бы я ни была с ним, когда бы ни думала о нем, я тут же как бы попадаю в замкнутое пространство. В такой замкнутый светлый круг. И что же, мне теперь ко всему остальному миру повернуться спиной?

— К остальному миру?

— Ну да, к тому, что за пределами этого светлого круга, в темноте, — горячо заговорила Пьера, поднимая голову от работы. — К тому миру, где много воздуха и места, где дуют ветры и ночь сменяет день! Я не знаю, как выразить это словами, Лаура! Ко всем тем вещам, которым ты можешь верить, но которые слишком велики для тебя, которым ты сама совершенно безразлична. Я еще только учусь понимать эти великие вещи и себя тоже учусь понимать, и я не могу бросить все это, отказаться от познания этого широкого мира, нет, пока еще нет!

— В таком случае тебе, наверное, следует попросить Дживана немного подождать, — медленно проговорила Лаура. — Не знаю, понимаю ли я тебя… Но, по-моему, такое право у тебя есть.

И в ту же ночь Пьера села писать самое сложное из всех ее «сложных» писем. В монастырской школе ее научили писать довольно грамотно, но в целом излагать свои мысли на бумаге она по-прежнему ненавидела: в таком виде любая вещь или тема сразу становилась далекой и тривиальной. Это казалось Пьере унизительным.